Милорад Павич - Другое тело

— Смеешься?

— Да. Это улыбка Кибелы.

— Значит, ты ворожишь?

— Ворожу. Конечно, ворожу. Мать научила меня волшебным словам. Она сказала однажды: когда ты выберешь мужчину, от которого захочешь родить, произнеси эти слова вместе с поцелуем, который дашь ему. Они помогут тебе забеременеть.

— Зачать ребенка? — спросил он и поцеловал ее, в ответ на что она в поцелуе повторила волшебные слова. Гавриил смог прочитать эти слова с ее языка. Улыбка Кибелы гласила: Mille dugento con sessanta sei.

— А могут ли эти волшебные слова помочь в зачатии другого тела?

— Какого другого тела?

— Духовного тела.

— Не пугайте меня, отец, лучше любите, пока еще можно, — ответила девушка, прижимаясь к Гавриилу.

Тогда он потянулся к кувшину, полному воды. Этот кувшин, из тех, что делают на Халкидиках, стоял рядом с лодкой, горлышко у него было в виде мужского члена. Гавриил наклонил его, отпил глоток, а потом влажным горлышком вошел в Аксинию, продолжая наклонять посудину до тех пор, пока из нее в девушку не вылилось немного жидкости.

— Сейчас я хочу тебя, — прошептала она.

И Гавриил наконец погрузился в любимую женщину.

Над ними царила ночь, снаружи были слышны звуки воды, тихо гудели колокола, они напоминали об их грехе и нашептывали в уши:

Как море, что иногда с рокотом вздымается и волнами о берега бьется, но позже, утихая, всегда возвращается в самое себя, так и сердце человеческое, взметнувшись в любови, ударяет в берег, а после к себе самому уходит…

Они помнили, что так же было и с ними, помнили вес времени, пока тихо спускались с башни и шли к берегу реки, унося на губах вкус улыбки Кибелы. Аксиния на груди грела лепешку, а иеромонах держал в руке нож. Такой, какими пользуются садовники для прививки фруктовых деревьев. Острый, как свист кнута. Когда они дошли до Дуная и нашли там цикуту, Аксиния протянула Гавриилу лепешку, а он, одаривая растение, вложил ее в одно из разветвлений. Сияла луна, было видно, что туман течет вниз по Дунаю быстрее, чем вода.

— Будем надеяться, что эта цикута не из самых сильных. Но действительно ли после того, как ты предашь забвению половину своих воспоминаний, тот грех, что лежит у нас с тобой на душе, останется в растении и не будет больше отягощать нашу совесть?

— Мы этого не знаем. Знает Бог, а народ просто верит в это. Народ верит, что, когда растения и люди обмениваются соками, они обмениваются и своей памятью.

— А сможешь ли ты после этого снова любить?

— Кого?

— Кого угодно. Меня?

— Если такое случится, мне придется снова пройти через «привой».

— Но говорят, что во второй раз это губительно. Может стоить жизни.

— Говорят.

Тут Гавриил подошел вплотную к цикуте и ножом сделал на ее стебле крестообразный надрез, как на фруктовом дереве, когда его прививают. Подождал, пока надрез заслезится, засучил рукав, рассек лезвием мышцу и прижал рану на руке к ране на теле цикуты, так что его кровь смешалась с ее ядовитым соком. Голова у него закружилась, в ушах застучало. Потом он почувствовал, что бег времени замедлился. Словно где-то поставили запруду и она не дает ему струиться с той скоростью, к которой Гавриил привык в прежней жизни. Был такой момент, когда ему показалось, что время и вовсе остановилось, его руки медленно скользнули вниз, и он упал навзничь. Аксиния обхватила его тело и с трудом перетащила в стоявшую поблизости лодку. Всю ночь она бдела над ним, лежащим в лодке, словно над больным в постели. А на заре он очнулся и поднял на нее глаза.

— Ты узнал меня?

— Да. Ты Аксиния, дочь покойной Исидоры Балеари… Что ты делаешь здесь, в лодке, рядом со мной?

— Вам было плохо, отец. Если теперь полегчало, то я помогу вам добраться до вашей колокольни.

И они, словно чужие, побрели к колокольне храма Святого Луки. В дверях башни он огляделся и спросил ее:

— Так ты та, что работает прислугой в приходском доме?

— Нет. Я там работала до вчерашнего дня. А с сегодняшнего больше не работаю.

— Почему?

— Неужели, отец, вы не знаете почему?

— Нет, почему?

— Не важно. Теперь у меня другая работа.

— Где?

— Далеко от вас. На Клисе. Меня наняли в дом священника, к падре Ружичке. Экономка у них совсем состарилась, и им нужна помоложе.

Отец Киприян сидел возле окна приходского дома в церковном дворе сентандрейского храма Святого Луки и ел хлеб, испеченный со сливами, чтобы унять боли в желудке, которые напоминали о его возрасте и былых скитаниях. Перед ним лежал недоконченный список стихотворения монахини Ефимии, которая во времена гораздо более далекие, чем наши воспоминания, была известна как мудрая правительница и сочинительница стихов. Прервав свои занятия, отец Киприян встревоженно смотрел, как церковный двор заполняет всевозможный люд, как прибывают дриняне, шокци, венгры, швабы, немцы, шпаньори, поляки, тотови, рашане, хохлы из Украины, сербы из Рачи и греки. Они замирали, уставившись как завороженные на окна приходского дома, на который спускалась ночь. Все дожидались начала того, что должно было произойти и чего духовник Киприян всякий раз так боялся. И ему хотелось положить конец этим представлениям, которые все называли «прозрачницы» и которые устраивал пострижник отец Гавриил, собирая целые толпы народу. Он не решался на запрет только потому, что, в сущности, «прозрачницы» служили набожным целям. На пороге был праздник Благовещения, и иеромонах Гавриил с одной из послушниц по имени Аксиния подготовил праздничное представление. Вот почему люд валом валил в этот вечер во двор храма Святого Луки…