Милорад Павич - Другое тело

В этот момент Анна услышала звук.

Звук был высоким и тонким, как быстрый женский взгляд.

— Значит, ты считаешь, что все это так и было, — сказала мне Лиза, после того как я прочитал ей некоторые страницы моих венецианских записей. — Все-таки мне не совсем ясно, какова роль перстня, вообще не ясно, какова роль тех стихов, то есть заклинания; единственное, что я более или менее понимаю, так это зачем нужны Богородицыны слезы, та самая вода из Эфеса, которую и мы с тобой выпили…

В то время мы жили в мрачной квартире на Дорчоле и пытались ее укрощать. Она вела себя как зверь и так никогда и не привыкла к нам. Днем ее еще можно было переносить, но по ночам она превращалась в настоящее дикое животное, подстерегавшее нас со всех сторон. Во всех комнатах потолки были разной высоты, видимо, что-то было замуровано то ли в них, то ли в полы над нами. На лестнице здания между этажами было разное количество ступеней, что-то заставляло Лизу всегда спать поперек кровати, словно кровать — это компас, а она стрелка, которая показывает стороны света. В квартире постоянно что-то вибрировало, полы покоились на балках, и старинный паркет прошлого века потрескивал под ногами.

Из всех этих водоворотов мы спасались разными способами.

Постоянно держали горящей лампаду перед нашей семейной иконой, несколько раз кадили во всем доме, кровать под нами тряслась, как пудинг, потому что мы каждый день занимались любовью. У Лизы для этого всегда было больше времени днем, а не ночью, хотя она знала, что ночь — это вода времени, а день — его суша. Кроме того, ей было небезразлично, на каком краю постели мы это делаем. Наша эротическая жизнь была вполне удовлетворительной, или, используя Лизину формулировку, это были дорогостоящие вагинальные оргазмы, стилистически безукоризненно исполненные и с обилием адекватных эротических фантазий. Время от времени с ни к чему не обязывающим клиторным оргазмом… Но тело мы воспринимали не только как орган для получения удовольствия.

Иногда я говорил Лизе, что, в сущности, не ощущаю собственное тело как свое. В постели я никогда не знаю, куда девать руки. И когда сплю, то одну ногу обязательно держу опущенной на пол.

— Материя не может быть удобной. Только когда мы перейдем в астрал, нам ничто больше не будет мешать, — отвечала Лиза. — Тогда наше тело будет иметь другую плотность. И мы не будем всё забывать через тридцать секунд, как это делают люди двадцать первого века.

В этот дом, наполненный застрявшими на одном месте запахами, Лиза привезла из Англии свои привычки, которые тоже было невозможно сдвинуть с места, и мебель чиппендейл. На дне выдвижного ящика письменного стола еще в школьные годы она вырезала перочинным ножом одну дату.

— Как ты думаешь, что это за дата? — спросила она меня, посмеиваясь.

— Откуда я могу знать. Она важная?

— Да. Была важной, а для меня важна и сегодня, но это секрет, поэтому она и записана в таком потайном месте. Это день, когда я потеряла невинность.

— А другие даты? — спросил я. — Здесь есть еще три. Тебе что, удалось сделать это несколько раз?

— Это даты, когда теряли невинность мои лучшие подруги. Они приходили ко мне и тоже пользовались моим ящиком…

Кроме этих памятных дат Лизин ящик скрывал еще одну тайну. Там лежало нечто, спрятанное в фиолетовый бархатный мешочек.

— Что это такое? — спросил я Лизу.

— Можешь открыть и посмотреть. It is my dowry, — ответила она на своем языке и добавила: — Не знаю, как это называют у вас…

Мне пришлось полезть в словарь, и, к моему удивлению, оказалось, что это слово означает приданое. Я развязал бархатный мешочек и достал из него продолговатую шелковую, вышитую золотом туфлю. Ношеную. Мужскую. Левую. Очень, очень старую.

— Ради всего святого, что это? — удивился я.

И получил совершенно невероятный ответ:

— Папская туфля. Послана из Рима в знак признательности одному из моих предков много веков назад. С тех пор хранится в семье и передается по наследству…

Что касается привычек, которые Лиза привезла из Англии в мрачную квартиру на Дорчоле, то они проявились не сразу, но чем более жестоким к нам становился дом, тем явственнее выступали на поверхность некоторые Лизины склонности. Словно она оборонялась. Из родительского дома, где ее держали в большой строгости, из школы, а затем из университета, где она постоянно сдавала трудные экзамены, Лиза вынесла ненависть к любым расспросам. Она терпеть не могла, когда ей задавали вопросы. Кроме того, от отца-адвоката она переняла манеру в любой ситуации искать и находить в своем окружении виновного, одновременно защищая себя от любой попытки возложить вину на нее, причем даже тогда, когда никто и не собирался ее ни в чем обвинять. И еще одну привычку принесла она в квартиру на Дорчоле. Лиза всеми способами противилась попыткам со стороны близких ей людей (включая меня) оказать ей любую помощь. От мелочей до вещей довольно важных. Пальто она всегда надевала быстрее, чем кому бы то ни было удавалось его подать. Садилась в машину или выходила из нее раньше, чем я успевал открыть ей дверцу. Во время путешествий хватала чемоданы, не дожидаясь моей помощи. Прекращала работу в тех или иных археологических проектах, не заботясь о том, получено ли на это согласие руководителей. Из-за чего, кстати, существенно страдала ее блестящая профессиональная карьера.