Михаил Чулаки - У Пяти углов

Объявили, что до отхода две минуты. Филипп поцеловал Ксану. Почти по-братски.

— Пиши.

Письмо пришло через две недели. «Милый мой Филипп!

Ольга Леонардовна так все понимает! У нее здесь и школа, и академия. Она делает для меня номер. Вместе со своим учеником. Он такой талантливый, хотя совсем чудак и не от мира сего. Дожил до сорока, уже выработал пенсию, а совсем как мальчик. Чем-то похож на того милого Макара. Он весь переполнен идеями и так счастлив, что я воплощаю. Будет замечательный номер! А сам весь неухоженный. Как вы там без меня? Хотя не пропадете, потому что ты-то все знаешь и умеешь. И знаешь, ставит на музыку Смольникова. Он говорит, что в ней современная отчужденность субъективного. Он такой умный — не Смольников, а Саша. Которого номер. И Ольга Леонардовна согласна, а уж она-то сверхмудрая. И боится, чтобы он со своей сверхвпечатлительностью рано или поздно не сорвался — как все гении. Потому вы пока справляйтесь без меня, потому что ты такой практичный. А я чувствую, что нужна и зачем. Как там собача? Целую ее в нос и тебя.

Ксана».

Да, вот так. Он и сверхталантливый, и сверхвпечатлительный, потому что не от мира сего — не то что практичный Филипп, который так скучно все знает и умеет. А Ксана наконец чувствует, что нужна и зачем. И тем более что одобряет сама Ольга Леонардовна. А музыка Смольникова! Как устоять, когда современная отчужденность субъективного?! Все, что сказано на таком тарабарском языке, всегда неотразимо мудро. И как она может оставить этого гения, когда он такой неухоженный и может без нее рано или поздно сорваться — запить, что ли? — как все гении. Да и зачем? Чтобы покормить раз в день Филиппа, который в благодарность не умеет встать в мало-мальски эффектную позу? Давно должно было произойти.

Да, Ксана воплощала наконец идеи нового кумира, а Филиппу не работалось. Что-то разладилось, какая-то привычная внутренняя координация. До сих пор Филипп писал музыку естественно. Писал — как писалось. Он не пытался определить, имеется ли у него собственная интонация, новатор он или традиционалист. А в последние дни стал смотреть на свои сочинения как бы со стороны. В самом деле, может быть, он устарел, может быть, нужно писать остро, изобретая невиданные раньше гармонические ходы, извлекая из инструментов невозможные раньше звучности? Но в том-то и дело, что прежде Филипп никогда ничего не изобретал — он выражал то, что чувствовал, выражал как мог. А изобретать — оказалось, что у него получается и изобретать, но каждый раз в чьем-нибудь духе: то в духе Смольникова, то Второй симфонии Лютославского. Бывают такие превращения: тот же Лютославский Первую симфонию написал вполне традиционную, а Вторая — сплошное изобретательство, распад всех привычных гармоний, хотя что-то любопытное в ней есть… Да, оказывается, Филипп мог изобретать, но чувствовал себя при этом шарлатаном. Кто его знает, может, для Смольникова такое сочинительство естественно — тем лучше для него, но Филипп мог только притворяться новатором. Хуже всего то, что он лишился способности — дай бог, чтобы временно, но лишился, — к прежнему естественному письму, не мог отделаться от насмешливого взгляда на свои классические гармонии. Словно попал в положение героя старого анекдота, который носил длинную бороду, но никогда не замечал, кладет ли ее ночью на одеяло или под; а когда его спросили, стал следить за собой и потерял сон, потому что и так неловко, и так неудобно…

Так он маялся и иногда видел перед собой улыбку, удивительную счастливую улыбку, какой нет больше ни у кого, — улыбку, как бы отделившуюся от лица. Но стоит ли изменять себе, пытаться выразить в музыке современную отчужденность субъективного, чтобы надеяться когда-нибудь увидеть эту удивительную улыбку обращенной к нему, к Филиппу?..

Наконец он решился отвлечься, уехать. От тоскливого бесплодия за роялем. От сочувственных расспросов соседей и знакомых. Николай Акимыч пообещал, что погуляет с Рыжей. В музфонде ему дали горящую путевку в композиторский дом в Сухуми — не так уж много желающих туда в конце декабря.

Почему-то в аэропорту не оказалось прямого билета, и Филипп взял до Адлера. Когда вышел в теплынь, в зелень, в праздничную курортную толпу, сразу почувствовал себя чужим. Никого здесь не то что близкого — знакомого. И вдруг вспомнил, что здесь в Адлере — если только жив — тот самый Раскат, о котором столько наслышан. От Ксаны. Наслышан и даже знает адрес.