Михаил Чулаки - У Пяти углов

Привет, Акимыч. А я сегодня закончил на полчаса после тебя. Уже слыхал. Чего тебя потягали?

Уже слышал про идиотскую жалобу или только про то, что вызывали к директору? Не хотелось пересказывать всего, что наговорил язвенник-директор, но ведь узнает Никита, все узнают — недаром и Танечка смотрела диким взглядом: знает. Выходит, не скрыть.

— Придирался по пустякам. Понять бы, почему. Чего хочет.

— Выжить хочет, — без малейших сомнений объявил Никита.

— Зачем ему? Неужели помешал? И чем?

— Тем самым! Какой-то ты не такой! Зачем про тебя статья была, и вообще? Про него не было статьи, а про тебя — была.

— Все равно ж не уйду. А чтоб уволить, такой статьи нет,

— Не обязательно увольнять. Хочет доказать, что ты — такое же говно, как он сам. А то чего это ты вроде как лучше других? И не он один хочет.

— А польза ему какая? Я ж в директора не мечу.

— Почем — польза? Не в одной пользе счастье. Приятно, Пустячок — а приятно. Чтобы все в одном говне, а то ходишь вроде как чистенький… Давай-ка подвезу тебя.

Никита редко подвозит приятелей на своем «Москвиче», обычно шутит: «Рессорам лишняя амортизация» — или еще как-нибудь. Шутит, но ведь действительно и рессорам амортизация, и двигателю, и бензина сожрет больше, если вместо одного впятером набьются. Ну еще ночью, если опоздать на развозку, подвезет, конечно, но днем — случай небывалый. Выразил таким способом сочувствие и солидарность.

Николай Акимыч и сам мог бы скопить на машину, но Ася, покойная жена, почему-то всегда была против. Боялась, что на машине он обязательно разобьется. На троллейбусе — нет, соединение с контактным проводом придавало троллейбусу надежность в ее глазах, а вот когда давно Николай Акимыч захотел было перейти на автобус, потому что там больше платят, Ася встала стеной — до скандалов: не привязанного ни к чему автобуса она боялась так же, как машины. По-медицински зто называется навязчивым страхом, Николай Акимыч нарочно проконсультировался с настоящим психиатром — у них в Клубе знатоков представлены все специальности. Ася уже год как умерла, даже год три месяца, но Николай Акимыч и подумать не может, чтобы поступить против ее желаний; при ее жизни эти глупые страхи вызывали иногда смех, иногда досаду, он даже нарочно дразнил ее, рассказывая, как еще до войны троллейбус свалился в Фонтанку, из-за чего до сих пор по набережной Фонтанки не прокладывают ни троллейбусных, ни автобусных маршрутов; но после смерти Аси прежние смешные ее страхи стали как бы нерушимыми заповедями… Так что пусть ездит в своем «Москвиче» Никита Пашкин, а Николай Акимыч обойдется — ночью на развозке, днем городским транспортом, чаще всего ребята из своего же парка и подбросят.

Никита живет на улице Плеханова, потому для него подкинуть Николая Акимыча почти и не крюк, да иначе Никита и не пригласил бы, будь они хоть какие старые приятели.

— Ты говоришь, Акимыч… Да всякому приятно, чтобы доказать, что ты не лучше других. Почему вот такое первое ругательство: «Больно ты умный!»? Это ж должно в похвалу, что ты умный, а на самом деле — ругательство. А ты удивляешься.

Николай Акимыч всей душой впитывал утешения Никиты: действительно, завидуют, а как понять иначе? А что «больно ты умный» — ругательство, он и сам всегда удивляется. Но не хотелось показывать явно, что утешительно слушать сочувствия Никиты, стыдно это — раскисать от утешений, и Николай Акимыч нарочно заговорил о другом:

— А ты помнишь, что вчера была годовщина наша?

— Какая еще — наша? Годовщины свадьбы бывают, так мы не вместе женились.

Какая! День ленинградского троллейбуса. Годовщина, как пустили первый маршрут.

Надо же! Ты что же, отмечал, Акимыч?

— А что, можно и отметить. Вот как ровно полвека исполнится, золотой юбилей, обязательно отмечу. В газету напишу.

— Давай-давай. А ты удивляешься, Акимыч, что наш к тебе придрался. Он — директор, а ты хочешь быть его умней, ты статьи пишешь, а он — нет. Как же ему не доказывать, что ты все равно говно со" всеми своими статьями!.. Вот твои Пять углов, приехали. Про них-то уж все знаешь, да? Когда и что. Годовщину каждого угла.

— Еще бы не знать, когда в собственную нашу квартиру снаряд залетел в сорок втором. Не грех тоже и отметить в годовщину. Что никого не убило.

— Давай, празднуй свой снаряд!

Интересное дело: тогда этот снаряд — беда, а теперь вспоминается как бы и с гордостью. Осколок остался — самая дорогая память, и не подходит для этого осколка дешевое слово «сувенир». Неполная была биография без того снаряда.