Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Первый шаг сделал отчим — стал называть ее полным именем: Ольга.

— А как меня зовут? — спросил он у «Ольги».

— Володя, — ответила Лелька, удивляясь глупому вопросу.

— Меня называй «папа», — снисходительно объявил тот, — «Володя» — так только взрослые говорят.

— Я уже взрослая, я в следующем году в школу пойду, — не сдавалась девочка.

— Ну и воспитание… — это было сказано уже не ей, а Таечке.

Та сокрушенно качала головой и слабо улыбалась.

Слово «папа» так и не вошло в Лелькин лексикон. Она вообще старалась обращаться либо к бабушке, либо к матери.

Ирина чувствовала себя у дочки очень напряженно и неуместно. Зять любил острить, но остроты не вызывали у нее ожидаемой реакции, и он обижался. Подробно рассказывал об оркестре, в котором играл, о «наших ребятах», о том, как дирижер придирается не по делу и как он, Володя, ставит его на место. Иру, в свою очередь, раздражала грязь в квартире: промасленные пакеты, грязная посуда с засохшими кляксами горчицы, горелые спички на полу и на подоконнике единственного окна. Угнетала теснота, вечный полумрак и сырость двенадцатиметровой комнатенки, где они ютились вчетвером. Входя, она торопливо подметала, убирала, мыла… Грязное белье громоздилось прямо на полу, за кухонной дверью.

— Смотри, Тайка, сколько белого; давай стирку сделаем, как можно на полу держать, — предложила как-то.

— Делать мне больше нечего, — обиделась Таечка.

— Поможешь мне, — сдержалась мать. — Попроси Володю, пусть бак от меня привезет, а то кипятить не в чем.

— Володю? — вскинулась дочь, — что, Володя тебе ишак, что ли?!

…Нет, нет, хватит: надо снова менять темп. Пройти чуть пружинящим фокстротным шагом, минуя канувшие в прошлое мелкие бытовые стычки, дождаться весны и ликующего перезвона пасхальных колоколов. Тайка обронила, что они с Володей думают о ребенке. Непонятно, новость это была или мечта, но супруги явно потеряли интерес к перевоспитанию ребенка уже существующего. Стало можно вернуться домой и выполнить весь мудреный пасхальный ритуал, с шафранными куличами и ярко раскрашенными яйцами, только, увы, уже без Матрены. А потом наступило лето — последнее лето Лелькиного тягостного пребывания в детском саду, и томительное лето надо было прожить и пережить, потому что осенью начиналась Школа, и ничего, кроме праздника, это обозначать не могло.

И действительно, весь первый год прошел под знаком праздника, несмотря на коварно гаснущее в квартире электричество. Второй класс оказался дважды праздником, потому что Лелька готовилась к приему в пионеры, приуроченному к пятидесятилетию школы.

Весть о юбилее принесла не только внучка, но и открытка в почтовом ящике, приглашающая «всех выпускников школы принять участие в торжестве». Наверное, сама Ирина не вспомнила бы. Шутка сказать, пятьдесят лет! Зато помнила аппетитные стопки ярко-желтых кирпичей на пустыре и рабочих в длинных фартуках, которые нагружали кирпичами тачки, а потом подвозили их каменщикам. Когда здание было построено, оно оказалось школой, а Ирочка — первоклассницей. Она проучилась там пять счастливых лет. Потом подросли братья и тоже начали ходить в школу, но тут началась война — та, первая… После войны в «нашу школу» пошли младшие, Тоня и Симочка. Дети взрослели, заводили свои семьи, а школа становилась все более «нашей»: дети Иры и Моти тоже здесь учились. И опять — война прервала: вторая… Мало кто помнил ярко-желтые кирпичи ее стен; они давно поменяли цвет. Казалось, школа построена — нет, вылита — из бронзы, потемневшей от времени, дождей и гари двух войн.

Нечего было и думать о том, чтобы собрать всех, кто здесь учился, поэтому торжество проводили в клубе авиационного училища, что располагалось прямо напротив школы. Совсем недавно отшумели Октябрьские праздники, и казалось, что красное знамя легло отдохнуть на стол президиума, уставленный цветами такого же кумачового цвета. Цветы стояли в горшках, обтянутых гофрированной бумагой и украшенных такими же гофрированными бантами, а озабоченные учителя все сновали между клубом и школой и несли новые и новые горшки.

Бабушка волновалась, почти как семилетняя Ирочка, некогда — всего пятьдесят лет назад — вошедшая в залитый солнцем класс. Не было красного стола с неизбежным графином, за столом не сидели торжественные люди с красными повязками на рукавах, зато сегодня, пятьдесят лет спустя, не было солнца, а стоял прозрачный ноябрьский полдень с холодным крахмальным воздухом. Директор взял в руки звонок — бронзовый, величиной с чайник, колокольчик, тот самый! — потряс и поставил обратно. Чистый и громкий звон рассыпался осколками по всему залу, застыл в складках кумачовой скатерти, спрятался под крышкой рояля, шмыгнул на подоконники и замер за тяжелыми портьерами.