Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Твои дед и бабка — ростовские мещане, объясняла Ирина, и я мещанка. «Оно и видно, — дочка обводила взглядом знакомую комнату, — черт-те что и сбоку бантик».

Таечка охотно записала в мещанство кружевной воротничок на дочкином школьном платье, фотографии в рамках, вазу с нарисованным на ней то ли журавлем, то ли аистом… Тканая накидка на старом кресле оказалась там же, где вся мебель, печные изразцы и лепнина на потолке — в мещанстве. Туда же, в мещанство, как нельзя лучше умещались иконы с лампадками, пока Таечка не нашла для них совсем замечательную нишу под названием «религиозное мракобесие»; поистине, лучшее — враг хорошего!

Как-то раз в гостях у крестных она тоже неосторожно напала на мещанство. Никакой надобности в этом не было: просто Тоня замешкалась с чаем, Феденька листал журнал, а гостья стояла у буфета и бездумно вертела в руках крохотную статуэтку: какой-то дядька тащит рыбину на спине. Поставив фитюльку обратно в буфет, вздохнула: «Я думала, только у моей матушки такое мещанство».

— Это не мещанство, детка, — Федор Федорович закрыл журнал, — это слоновая кость.

— Прямо уж, — недоверчиво буркнула та, но сразу нашлась, — а разве слоновая кость не может быть мещанством?

— Сомневаюсь, — рассеянно улыбнулся крестный.

— Ну, у вас мещанства не много, — Таечка уже сочла тему исчерпанной, как вдруг мысли Федора Федоровича приняли совсем неожиданное направление.

— Не так уж мало, — горделиво признался он, — но я дорого бы дал, чтобы называться настоящим мещанином!

И вслед за этим скандальным заявлением не продекламировал, а медленно и торжественно произнес:

Таечка подняла брови, но ни о чем не спросила. Феденька устроился поудобнее, подложил под голову маленькую вышитую подушку — самое настоящее мещанство — и ответил, словно поднятые брови задали вопрос: «Это Пушкин».

Дочь выражала протест мещанству, то есть Ириной жизни, громко и охотно, только свой протест редактировала применительно к аудитории, будь то подруги, родственники или детская комната милиции. Что бы ни говорилось, как-то всегда получалось, что матушка ничего не понимает ни в жизни, ни в политике, ни в воспитании, зато беспощадно подавляет любые ростки личности, поэтому странно даже, что она, Таечка, сумела уберечь свою недюжинную натуру и чего-то в жизни добиться. Новый собеседник непременно уважительно спрашивал: «А где вы работаете?», и Тайка снисходительно отвечала: «В Министерстве тяжелого машиностроения». Тот почтительно кивал, еще бы: хрупкая, нежная Таечка, тащившая на своих узких плечах тяжелое машиностроение республики — это впечатляло. Свои знали, что работала она там машинисткой, ее ценили за грамотность, скорость печатания и знание двух языков, но с тем же успехом могла работать в Министерстве легкого машиностроения, на пуговичной фабрике, в цирке или в домоуправлении — в качестве той же машинистки, ибо школу, несмотря на уговоры родных и мольбы Ирины, так и не закончила. Не потому, что плохо училась, а — скучно было.

«Мне скучно, мама!..» — восклицала она в те давние времена, но поговорить о старине, по примеру пушкинской героини, желания не выражала: это тоже было скучно, а потом и вовсе превратилось в мещанство. Тайка много читала — и либо скучала, либо высмеивала прочитанное: «Наши не умеют писать». Попутно выяснялось, что и ничего не умеют, и вообще отрицалось все, связанное с советской властью, словно прожила не десять лет при независимой республике, а по крайней мере полжизни.

Интересный вопрос — отношение к власти. Ирина как раз очень хорошо помнила мирное время, что для многих переводилось как «спокойное время», тогда как советская власть означала постоянные «недо»: недоедание, недосыпание, недоодетость… Иными словами, хроническую недостаточность насущного, которая не кончилась и сейчас; какой уж тут покой. При этом она любила советскую власть. За эту власть Коля боролся в своей ячейке! Сам, правда, почти и не застал ее, разве что смутный предвоенный год. Он был уверен, что путь к благоденствию человечества открыт, хотя недоумение — или неуверенность? — время от времени омрачало его душу, как, например, во время национализации мастерской Максимыча. Не за то ведь он боролся, чтобы у отца отняли дело его жизни, нет; он боролся за советскую власть и умер тоже, в конечном итоге, за нее. Только, по Колиным словам, власть эта должна была быть не то что другой, но и не совсем такой, при которой им выпало жить.