Ольга Славникова - Конец Монплезира

Но тут раздались ужасные, будто гвозди в гроб, удары каблуков. Зуя, для чего-то засучив рукав до локтя, цапнула записку. Пока она читала, близко приставив бумажку к запотевшим очочкам, в классе установилась тишина. Все понимали: вот так это и выглядит, когда человек не верит собственным глазам. Лицо у Зуи менялось снизу вверх и сверху вниз. Наконец она смяла записку, превратив Мышино счастье в сухой комочек.

— Терентьев, вон из класса, — страшно произнесла она, стоя, будто на плакате, со сжатым кулаком.

И спортсмен Терентьев, сутулясь, с улыбкой до левого уха, вышел из класса — и из Мышиной жизни, конечно, потому что поправить дело после такого краха было уже нельзя. Отсюда и пошло Мышино ничто — ведь нельзя же считать за что-то суперкраткие отношения с накуренным придурком, выдававшим изречения вроде «Секс — это повод для стиля, детка». Мыши было плевать на стиль, как всегда, и придурок, в сумерках не отличавший ее от свалившейся на пол подушки, моментально надоел. Но теперь, постарев с шестнадцати до двадцати, Мышь опять на что-то надеялась. Фирма «Людмила» ввела ее в соблазн. Неизвестно откуда возникала уверенность — такая же полная и радостная, как и Мышина уверенность в содержании записки, — что оставшийся без нее одинокий Терентьев рано или поздно явится в бюро знакомств. По всему получалось, что их контора с этими пошлыми креслицами и золочеными часами, чьи стрелки напоминали стрелы амура, — самое правильное место, где следует ожидать Терентьева. Она и ждала, пренебрегая прочими женихами, на чьих макушках замечала — сверху вниз — неизвестные самим владельцам нежные лысинки.

И в один прекрасный день к Мыши действительно пришли. Но только это был не Терентьев. Зуя, одетая среди бела дня в какой-то пыльный бархат с блестками, уселась перед Мышью для интервью. Зуя очень постаралась измениться: крашеная фигушка превратилась в пенку кудрей, глаза без очков были подрисованы так, что казалось, будто Зуя смотрит в прорези полумаски. Близоруко вглядываясь в громадную девицу за столом, она, должно быть, смутно узнавала что-то — но боялась узнать до конца.

— Зоя Викторовна, здравствуйте, как ваше здоровье? — В голосе Мыши прозвучало чувство, которое посторонний мог бы принять за искреннюю радость от встречи с любимой учительницей. Зуя вздрогнула так, что под бархатной юбкой стукнулись друг о друга костлявые коленки.

«Явилась», — подумала Мышь со злорадством. Ей казалось, будто Зуя совершает суетливые движения под ее внутреннюю музыку. Ей хотелось крикнуть на всю контору: «Полюбуйтесь, что вы натворили! Все эти безумные мужчины и женщины, которые ходят сюда или стесняются прийти, — ваша работа. Это вы сделали самое большое в мире ничто. А теперь хотите не подчиниться своим же собственным законам? Хотите, чтоб у вас был персональный старый и лысый Терентьев? Вы, Зоя Викторовна, может быть, хотите счастья? А не слишком ли много вы для себя хотите?»

— Рычкова? — вопросительно подалась вперед близорукая Зуя. — Так вот ты где работаешь... — Она старалась скрыть смущение и придать себе педагогический вид, застегивая на все золотые пуговицы тесный пиджак.

— Зоя Викторовна, не волнуйтесь, — сказала Мышь медовым голосом, на который ее коллеги удивленно оглянулись. — Мы все работаем для того, чтобы вам помочь. Сейчас мы подробно поговорим о вашей личной жизни. Только так мы сможем подобрать достойного вас человека. Наша фирма известна высоким качеством услуг.

— А нельзя ли сперва посмотреть фотографии? — спросила Зуя сдавленно, окончательно прилипая своим малиновым бархатом к ворсу зеленого кресла. — Я, может быть, сама увижу, что мне нужно. Без этой бумажной волокиты...

— Конечно, Зоя Викторовна! — радостно откликнулась Мышь. Пакеты с грифами «Уроды» и «Идиоты» были у нее наготове, словно ждали именно этого часа. С уверенностью, что своей рукой осуществляет справедливость и действует от имени Судьбы, Мышь протянула Зуе наборы снимков, напоминающих, с точки зрения Мыши, запакованные нарезки колбасы, ветчины и балыка. Близорукой Зуе, на свое несчастье пришедшей без очков, предстояло увидеть на фотографиях просто кошмарные пятна — чего она, фактически, и была достойна.

«Вот тебе твой Печорин, вот тебе твой Болконский, — мысленно приговаривала Мышь. — А потом ты все равно расскажешь мне про себя все. Про первый сексуальный контакт. Про развод. Все твои тайны будут мои».

«Эх, какая же ты дура, Рычкова... — думала между тем многострадальная Зоя Викторовна, вовсе не собиравшаяся раскрывать бывшей ученице тайну памятной записки. — Не знаешь ты, какую пакость написал тебе твой обожаемый Терентьев. Ну и правильно. В жизни лучше не знать многих вещей, потому что ничего хорошего для себя не откроешь».