Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Оставил лопату у ворот. Пошёл в дом.

Самовар вскипятил – закипал тот долго – полный. Заварил чай – вода из колонки, не родниковая – невкусный получается. Сижу, пью, губы об кружку обжигая. В окно поглядываю – глаза слепит – так там светло уже и красочно – и щурюсь плотно, как от дыма.

Вспомнил, что все эти дни, особенно вчерашний вечер, не выходил из головы Николай Фёдорович Фёдоров с его «Общим делом». По-всякому думалось, и заключилось от неразрешимости:

Несть ти потреба тайных. И зачем пытаю?

И из Василия Великого вчера же ещё вспомнилось:

«Дух ведает глубины Божий; а тварь только через Духа приемлет откровение тайн».

Заключиться-то заключилось, вспомниться-то вспомнилось, но всё равно эта сокровенная тема мне до тех пор покою не давала, пока, вернувшись уже от Коланжей, уставший и взбудораженный, под утро всё же не уснул. Ну а во сне, опять без отдыха и перерыва, не подчиняясь законам времени, пространства и физической причинности, я с Гришей Фоминых на крупном вороном коне санным накатанным путём перевозил с яланского кладбища на луну покойников, всё незнакомых, проснулся с тем же – с «Общим делом». Только сейчас едва отвлёкся – теперь другое на уме.

Нет Гриши, а у меня – терпения недостаёт. Ждать да догонять хуже всего, давно известно.

Опять оделся и пошёл на улицу.

Забрался на крышу двора. Телогрейку прежде с себя сняв и, по Ялани сверху взглядом пробежавшись, стал снег оттуда, с крыши, сбрасывать. Двор высокий, на угоре – ком снежный, приземлившись, далеко внизу и шумно ухает – скоро там, недели, может, через две, ручей в Куртюмку устремится, хоть и бежит только весной, ещё и летом после ливней, но русло он промыл себе глубокое. С бани, пока она топилась, и с навеса мы с Николаем первого апреля ещё скинули – тот приезжал на выходные. Я – с бани – там трудов было поменьше, а Николай – с навеса – там больше снега накопилось: и он, Николай, крыши огребать тоже любит – чтоб не подумал кто, что я схитрил тут; мне же ещё следить за печкой в бане надо было, дровишки вовремя подкидывать.

Слышу, подъехал конь к дому – поводья звякнули. Чуть погодя и «Тпрру-у!», слышу, раздалось – а это Гришино уже, узнал.

Спустился я с крыши, вышел из ограды.

Стоит конь возле ворот, мордой в них едва не ткнулся, словно сонный. Гриша – около коня, чересседельник поправляет.

– Чай будешь пить? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает. – У Белошапкиных напился. Вижу: трезвый. Слава Богу.

Уселись в сани: Гриша впереди, я сзади; на соломе. Конь гнедой, ещё не старый.

– Не будешь избу закрывать?

– Да нет.

– Ну, – говорит Гриша, – пошёл, Гнедко. Гнедко ни с места.

– Э-э! – говорит Гриша, вожжами шлёпнул, но не сильно.

Спятился Гнедко. Медленно. Развернулся. Пошёл.

Вниз от моего дома нет дороги, кругом поехали, через деревню. Спустились к Куртюмке, пересекли её по мосту, поднялись в Балахнинскую гору.

Высоко уже над Камнем солнце – светит. Навис Камень над Яланью – не грузно.

Гляжу на Ялань – когда-то острожное, потом торгово-промысловое и волостное село, также казацкая станица, – в которой бывали когда-то и яростный протопоп Аввакум, и переводчик Посольского приказа Спафарий, и историк Герард Миллер, и казаки Семён Дежнёв и Ерофей Хабаров, и многие другие известные и здесь, в Сибири, и в России люди; теперь убогая деревня – до боли горько, до ущему.

– На одного ещё в Ялани опустело, – говорит Гриша, на Ялань не оборачиваясь, вперёд смотрит, хоть и править надобности нет – одна дорога, без развилок.

Молчу.

Едем. Скрипит снег под полозьями саней и под копытами Гнедка – одна мелодия, а звук от двух, но разных инструментов будто – слушаю.

Говорит Гриша:

– Я не учился у него… Десятилетку тут уже закрыли.

С севера на юг, над Исленью, вспарывает, как по шву, голубое небо турбореактивный самолёт. Молчком. Безмолвствует и небо: гул позади плетётся, как обычно. Рана и кровь у неба белые.

– А там копают? – спрашиваю.

– Копают, – отвечает Гриша. – Но раза два мы с ним охотились.

– Кто?

– Гриша Мунгалов, Колотуй, Флакон и твой сосед, Электрик… Я задержался – водку им туда возил… чтоб не скучали… Так он охотился, для удовольствия. Любил по лесу побродить…

– Успеют? – спрашиваю.

– Должны, – говорит Гриша. – Стрелял-то мало… в редких случаях.

– А я учился, – говорю.

Небо раскатисто над нами загремело – отстающий объявился.

Подъехали к пихтачу. Густой – предпринимательской пилой не тронутый, так только, топоришком, кое-где – сколько веков служил яланцам. Но и до него скоро доберутся, под корень выведут и землю всю тут исковеркают. И пихте – той найдут китайцы применение, тем всё свали – всё переварят. Пока живой – хвоей, как сытый конь, лоснится. Шишек на пихтах нынче небывало – верхушки гнутся под их тяжестью, ломаются. Летом сюда хожу я за грибами – за подъеловиками и пихтовиками. Гриша здесь промышляет рябчиков по осени. За пихтачом болото моховое.