Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

– Давай, – говорит Рыжий, обучив меня стишку, – в карты поиграем. В «пьяницу».

– Давай, – говорю.

Достал Рыжий из-за настенного большого зеркала, которое, когда в него смотришься, отражает тебя какими-то извилинами и кругами, кого угодно там увидишь, а себя нет, колоду потрёпанных карт, послюнив палец, растасовал их поровну.

Играем.

Марфа Измайловна на кухне.

Иван Захарович храпит.

Ходики на стене тихо тикают, через каждые полчаса кукушка из них выскакивает, кукует, как ненормальная.

Никак игру нам не закончить: то у него, у Рыжего, в руках больше карт, то у меня. И надоело.

– Давай, – говорит Рыжий, сложив карты в одну колоду и засовывая её обратно за зеркало, – лутшэ порисуем.

– Давай, – говорю.

И только расположились мы с карандашами и с бумагой за столом, войну рисовать только начали, и Николай приходит – принесло же.

– Здра-асте, – говорит. Кому-то нужен ты, никто тебя не слышит. – А ну домой, – мне говорит. Видит, что я никакого внимания на него не обращаю, и добавляет: – Папка за тобой меня отправил.

– Ну, ё-моё, – говорю. – Пошли к нам, – предлагаю Рыжему.

– Чтобы не надоедал тут, – говорит Николай, а сам глядит не на меня, а на спящего Ивана Захаровича – шибко уж шумно тот храпит.

– Не-е, – говорит Рыжий. – Холодно на улице.

– А тут кого нам добежать.

– Не-е, неохота… Дома посижу. Жди уже вечером, то папка… чё-то чую.

Оделся я. Пошли мы с братом.

– Шуруй впереди, – говорит мне Николай. – Не люблю, когда ты сзади.

– А чё? – спрашиваю.

– Ничё, – отвечает. Взял меня за ворот шубёнки, поставил впереди себя, нахальный. Подтолкнул меня в спину. – Спокойнее, когда ты на виду.

В сенях скользких, да в потёмках, всё же уловчился я ему подножку сделать. Упал брат. Поднимается, слышу, и говорит:

– Ну, вредина.

А я проворно в избу заскочил – там он, при отце, меня не тронет.

– Ага, явился, гулеван. Почему же не к обеду? – спрашивает меня мама. – Я ж тебя предупреждала… Подавать тебе отдельно?

– Я пообедал.

– Накормили?

– Накормили.

– Так ты там, – говорит мама, – и жить, может, останешься?

– Я бы остался, – говорю, глядя на папку: нет тому до меня дела – шелестит опять газетами. – Поиграть даже не дадут, – говорю.

– Ещё не наигрался, – говорит мама. И говорит: – Коля, – это она папке, – я к Стародубцевым, вернусь когда, не знаю.

Встряхнул отец газету, глазами от неё не оторвался, от газеты: дескать, ладно.

А мама:

– Не успею если, сами тут управитесь… Но постараюсь… как там будет.

Я уже разделся. Раздевается и Николай – медлительный. Ущипнул я его за ляжку больнее и отскочил тут же на середину комнаты, к отцу поближе, подсел за стол после, отца напротив. Сижу. Вижу: показывает мне Николай кулак – ох, ну и страшно. А я – язык ему – куда обиднее. И папке краешек, из-за зубов, – пока не видит тот, в газету-то упёрся.

– Молоко и хлеб на кухне… есть захочешь, скоро ведь захочешь, – говорит мама, глядя на меня. Оделась. Руку к двери и говорит: – Ну, я пошла, – и вышла, дверь захлопнув, местами с изморозью поменявшись.

Сижу я за столом и рассуждаю про себя, примерно так:

«Нет уж, отсюда я, ребята, ни ногой. Если отец на улицу – и я за ним, хоть и морозище там клящий… Тут не останусь, с полуумками».

Сестра в другой комнате. Она – ладно – той сегодня ничего ещё не сделал я, это когда ей сильно навредишь, подойдёт молчком и, если не увернёшься, скребанёт ногтями по щеке, ходи потом как кошкой поцарапанный. А брат – смотрит он, Николай, на меня, как кот на воробья, не облизывается только; и зенки у него круглые – как блюдца, не жёлтые только и не зелёные, а голубые… как подштанники. Ну, шиш уж, парень, не дождёшься.

И Николай – увальнем потоптался, потоптался, зыркая исподлобья на меня, в прихожей напрасно – в другую комнату убрался. Правильно и сделал: не обломится.

Шуршат там, как мыши в сене, с сестрой книжными страницами – читают, дебильные. Книги я у них ещё не спрятал, случай не подвернулся. Ну, дочитаются: не я им что устрою, так сами себе зрение испортят, слепцами-то потом походят… Вот уж тогда-то я натешусь. Помечтал немного – интересно.

Сижу на лавке. Думаю:

«И Шурка Пуса, и Сашка Сапожников, и Витька Гаузер носу, наверное, на улицу не кажут, да не наверное, а точно».

Смотрю на отца – лицом тот уткнулся в газету – и что такое уж там пишут, какие сказки? – не оторвётся. После, вечером, расскажет маме… Про Кубу что-нибудь. Или – про космос. «Бумага всё стерпит», – говорит мама. И Иван Захарович, тот что-то про газеты толковал, но что, не помню.