Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

– Да брось уж ты. Было б за чё. Это вот вам спасибо, что зашли, а то сижу тут, как… не знаю. Пень не стоит – как я сижу здесь. Дожди-то шли, дак чё мне делать…

– Ну, скажешь тоже… Это тебе огромное спасибо… Паш-шёл, Гнедко… Это тебе спасибо, Гриша, что нас принял!

– Да ладно, чё там… Костю на бок поверни, то так лежит – ещё и захлебнётся.

– Не захлебнётся – он привышен.

– Тогда – дак чё, тогда – счастливо!

– Парень, ага! Тебе того же!

– То б оставались!

– Да нет уж, нет, и так вон посидели!

Темнело по-осеннему быстро – на глазах. К тому же небо тучами затягивало сплошь и густо. Стояла тишина: дневное, шумное, угомонилось, ночное беззвучно готовилось к охоте. Было прохладно. Лист облетел: лес онемел. Чуть подстывшая грязь вязко чавкала. Ещё трендел колоколец.

«Балаболка», – подумал про него Семён, а вслух сказал:

– Говорил, нет ли… Открываю позавчерась районку, а там – фотоснимок – кого б, ты думал?… А бригадира нашего… По пояс. Стоит, значит, в кукурузе Плетиков. Кукуруза выше, чем он, хошь он и дылда здоровенная. Ты здесь когда-нибудь такую видывал? Ну, дак и чё… Он на коленях, паразит, снимался. А мне об этом агроном… пил как-то с ним на днях… дак я решил, что подвират… Костя, ты чё?… Ты плачешь, чё ли? – Семён склонился над другом. – Костя, Ко-о-остя, да ты чё?

Костя схватил Семёна за руку.

– Сеня!

– Ты чё?

– Сеня… вспомню… сердце – в шшэпы, а волосы – дыбом.

– Кого вспомнишь?

– Скопцов.

– Каво?

– Емнухов.

– Каво, каво-о?

– Скопцов… ик-ка!.. и емнухов.

– А кто таки-то?

– Сеня.

– Ну?

– Ох, Сеня, Сеня.

– Ну, дак кто?

– Дак кто-о-о… Кастрированные мужики.

– Да? Ну?

– Можешь представить?

– Ну, могу.

– Нет, ты представь.

– Ну, ну?

– Даты представь!

– А на хрена мне это нужно?!

– Ай, Сеня, Сеня, – простонал Костя и выпустил из своей руки руку друга. – Сеня, Сеня.

– Да чёрт бы их побрал… гори они огнём!., мужики эти. Чё же теперь, реветь из-за них? Живут же и без этого. Нашёл по ком плакать. Своего горя, ли чё ли, мало? Как выпил, так и давай оплакивать всех без разбору. По всему свету озаботился. Прошлый раз всё целый месяц по каким-то… хрен и вспомнишь… справлял панихиду. Людям делать нечего, а он – как телевизора насмотрится – и плачет. Я думал, что он – Марью обманул – дак это… Вот кого, парень, бабу да ребятишек бы своих не забывал… Им, ребятишкам, скоро в школу – кому учебники, кому костюм… О чём тебе я это тока что?… Ах, да, нуда, в полено-маму… Ты за позавчерашнее число читал газету?

– Н-нет-т!

– А с кукурузой-то… Про бригадира слышал?

Ни звука от Кости.

– Ты спишь уже?

– Н-нет-т!

– А чё молчишь? Надулся, чё ли? А, ты чё?

– Н-нич-чё!

– Сказал не так чё разве, а?

– Иди-ка, знашь, куда…

И замолчали. Едут. Долго молча едут. Только колоколец невидимый в темноте дзинькает, да прядёт ушами изредка слившийся с ночью Гнедко.

– Дошлый же у нас бригадир… Шельма, – заговорил опять Семён. – Хе-хе. Ну и додумался же… Мало кому такое бы и в голову пришло. Возьми меня, дак ни за что бы… точно, никак бы не допетрил. – Огонёк цигарки то вспыхивает, озаряя нос Семёна, то гаснет, уступая нос мраку, будто играя. – А кум, наверняка, уж и ворота запер, – продолжает рассуждать Семён. – Спит уж, поди. У них счас ток работат – в деревне свету нет – не тянет станция. Без свету вовсе уж – будто без глаз. Как раньше жили. А вроде, вспомнишь, и ничё. Девок-то и в потёмках можно было шшупать – оно ещё и интересней: чё там поймал, чё там нашшупал. Эй, Костя, правда, как ты, а?

Костя не отзывается. Семён близко наклонился к другу, огоньком самокрутки выявил из темноты его лицо, глаза закрытые увидел.

– Эх-ма, – вздохнул, стегнул Гнедка, и телега шибче заскрипела.

Сделалось так темно, что граница между ельником и небом перестала различаться.

Семён представил вдруг себя ночью одного далеко в тайге – судорожно передёрнулся. Прикрикнул на коня, затем надел вожжи на руку, а руки спрятал в карманы. Холодило шею – Семён выплюнул искуренную цигарку, утянул голову в воротник телогрейки; почувствовал, как затекают ноги, – поднял их на телегу и удобнее для тела устроился на дождевике. Зевалось. Смыкались веки. В сознании толпились образы: кум, Марфа и кто-то ещё. Все они почему-то размахивали руками, что-то говорили и бранили не то его, не то погоду, не то советскую власть. Буркнув мнимым собеседникам что-то в ответ, Семён задремал.

Тут же и сон ему привиделся. Будто ползёт он в отсыревшем дождевике, с планшеткой и с биноклем в руках, на Кудыкину гору. Заползает на самую маковку и видит: стоит там кудрявая рябина, а на рябине, вместо ягод, огурцы растут; под рябиной обросший мхом валун лежит огромный, а на валуне сидит мужик-ляйтенант в галифе и на гармошке-тальянке «Подгорную» играет. Увидел мужик-ляйтенант Семёна – и прекратил играть, гармошку отложил обок и говорит Семёну: