Иэн Макьюэн - Суббота

Он протягивает руку к бутылке, чтобы подлить себе вина, и в это время из прихожей доносится звучный металлический лязг, радостный возглас Дейзи и звучный баритон: «Привет, сестренка!» — а затем хлопанье входной двери, от которого по бокалу поэта разбегаются концентрические круги, приглушенные голоса и невнятные звуки объятий. Пришел Тео. Секунду спустя оба появляются в дверях, в руках у каждого — драгоценные дары для деда: у Дейзи — книга, у Тео — гитара. Из всей семьи Тео легче всего общаться с Грамматиком. У них есть общий интерес — музыка, но соперничество исключено: Тео играет, дед слушает и коллекционирует блюзовые записи, теперь с помощью внука перенесенные на жесткий диск.

— Дедушка, не вставай! — говорит он, прислоняя гитару к стене.

Но старик уже поднялся на ноги, и вот дед и внук обнимаются — просто и искренне, без всяких церемоний. Дейзи садится рядом с отцом, кладет книгу на колени.

Дед наконец выпускает Тео из объятий, вглядывается ему в лицо; с появлением внука он, кажется, помолодел лет на десять.

— Значит, порадуешь меня новой песней?

Генри вглядывается в обложку книги — темно-синюю, с черным заголовком. Он обнимает Дейзи за плечи, и та придвигается ближе к нему, словно стараясь взглянуть на книгу его глазами. И сам он пытается представить, каково ото — держать в руках собственное творение. В ее возрасте он оканчивал пятый курс, с головой уйдя в мир анатомии и латинских названий, и ни о чем подобном и не мечтал. Он переворачивает страницу. На титульном листе — все те же три слова, теперь вписанные в двойной прямоугольник: «Скромный мой челнок». Дейзи Пероун. Внизу — название издательства. Еще ниже — Лондон, Бостон. Корабль Дейзи, пусть и скромный, пустился в трансатлантическое плавание. Тут Генри понимает, что Тео уже несколько секунд пытается привлечь его внимание, и поднимает глаза.

— Папа! Папа! Ну как тебе песня? Понравилась?

Даже когда дети были маленькие, Генри — из педагогических соображений — был скуп на похвалы. Чтобы не расхолаживать. Но сегодня сделает исключение, ему и самому нужны положительные эмоции.

— Потрясающе, — искренне отвечает он, а затем, к всеобщему удивлению, задрав голову, громко и довольно верно напевает: «Все равно приходи в мой сквер городской, в маленький сквер городской».

Тео достает из кармана куртки диск и протягивает деду.

— Мы сегодня сделали запись. Качество так себе, но, по крайней мере, догадаешься, как это звучит.

Генри снова поворачивается к дочери.

— «Лондон, Бостон». Здорово!

Он трогает пальцем крошечные печатные буквы. Вверху страницы — посвящение: «Иоанну Грамматику».

— Не знаю… — вдруг смутившись, шеи чет ему на ухо Дейзи. — Может быть, не стоило… На самом деле надо было посвятить ее вам с мамой… Я просто не знала, как лучше…

Он снова сжимает ее плечи и шепчет в ответ:

— Все правильно.

— Не знаю… Если хочешь, посвящение еще можно изменить…

— Все правильно. Он вывел тебя на эту дорогу. Он будет просто счастлив. И мы все тоже. Ты поступила совершенно правильно. — И, на случай, если в его голосе все же прозвучало сожаление, добавляет: — Это же не последняя твоя книга. Еще успеешь всю семью охватить посвящениями!

Только сейчас — по мелкой дрожи плеча у него под рукой, по жару разгоряченного тела — он понимает, что дочь плачет. Она прячет лицо у него на плече. Тео и дед и другом конце комнаты, у полок с дисками, обсуждают какого-то пианиста.

— Эй, малышка! — шепчет он ей. — Милая моя, что случилось?

От этого слезы начинают литься сильнее; она молча качает головой, не в силах говорить.

— Пойдем наверх, в библиотеку?

Она снова качает головой. Он гладит ее по голове и молча ждет.

Несчастная любовь? Нет, не стоит гадать. Уже много лет он не видел ее плачущей; но он знает: стоит немного подождать — она успокоится и сама все расскажет. А говорить Дейзи умела. Старинные романы, к которым приучил ее дед, научили ее точно и красноречиво описывать свои чувства. Поэтому Генри терпеливо молчит, прижимая дочь к себе; Она уже не рыдает, но по-прежнему сидит с закрытыми глазами, уткнувшись ему в плечо. За спиной у них Иоанн и Тео обсуждают музыку и музыкантов: как истинные посвященные, беседуют они вполголоса, от этого в комнате становится уютнее. В руке у Грамматика вторая, если не третья, порция джина, однако, как ни странно, он трезв. Плечо, к которому приникла Дейзи, начинает чуть покалывать. Генри с нежностью смотрит на дочь: лица ее почти не видно, а то, что видно, кажется совсем юным — нежная розоватая кожа, уголок глаза без единой морщинки, которые указывали бы на возраст или жизненный опыт. За внешними признаками взрослости — самоуверенностью, прекрасными манерами, сексуальным опытом — все еще прячется детство. Оно отступает шажок за шажком, не отдавая без боя ни пяди своей территории; Генри помнит, как уже, можно сказать, взрослой девицей, с грудью и с месячными, Дейзи не ложилась в постель без любимых плюшевых зверушек. А потом — первый банковский счет, поступление в университет, водительские права; и вот уже лишь родители способны различить в этом новом взрослом все более неуловимые черты своего маленького ребенка. И все же сейчас, глядя на нее, Генри знает: как бы по-детски ни прижималась она к нему — в этом больше нет невинности. Он почти чувствует, как мечется ее мысль, как проносятся перед мысленным взором огни парижских улиц, раскрытый чемодан на неубранной постели, искаженные гневом лица — или что там еще могло ее расстроить… Глядя на ее склоненную голову, он может об этом только догадываться.