Александр Пелевин - Калинова яма

На той единственной встрече меня представили Шелленбергу как героя Испании (слегка преувеличив мои заслуги) и хорошего профессионала, отлично проявившего себя при подготовке к польской кампании. Во время короткого разговора он заметил, как я невольно начинаю копировать его мягко-аристократичные интонации. Он рассмеялся и назвал меня хамелеоном. Так и сказал: «А вы настоящий хамелеон, Лаубе. Это полезное умение для человека ваших занятий».

Шелленберг смог за две минуты разговора подметить то, что мог увидеть далеко не каждый: мое умение приспосабливаться к собеседнику, к его манере речи, мимике, поведению. Видимо, он заметил это, потому что тоже вел диалоги подобным образом, сохраняя при этом свойственное ему обаяние. Иногда пугался даже я: это происходило не по моей собственной воле, а словно само собой. Бывали даже анекдотичные ситуации.

В 1938 году я вел переговоры по работе с одним партийным бонзой из Мюнхена. Настоящий баварец, пошляк и любитель глупых шуток. Он рассказывал идиотские анекдоты и сам же хохотал над ними, как резаный боров. Сразу после этого разговора я пошел расслабиться в бар со старыми товарищами по журналистике, и те сказали, что я был невыносим. За мной никогда не замечали такого грубого юмора, да еще и с заметным баварским говором.

Я не специально. Это происходило как будто само. Еще на школьной скамье я ловил себя на том, что перехватываю интонации учителя, отвечая на вопросы.

Со временем я научился контролировать это свойство и обращать его себе на пользу. Примеряя на себя шкуру собеседника, намного легче понять, как с ним действовать, как добиться от него нужного результата, где стоит надавить, а где сделать послабление. В этом умении нет ничего мистического — просто высокая эмпатия. Тем не менее иногда от этого становилось страшно. «Я ни разу не видел тебя таким, какой ты есть», — сказал перед моей поездкой в Россию мой старый приятель из СД Рудольф Юнгханс.

Действительно.

Хосе Антонио Ньето (с моей-то северной физиономией, ха-ха — впрочем, в Испании от меня не требовалось внедрения, я выполнял другие задачи), Томаш Качмарек, Хорст Крампе, Виталий Воронов, Олег Сафонов. И все это я. С ума сойти можно. Впрочем, это со мной тоже случалось.

Все-таки я был хорошим разведчиком. Несмотря на то, что случилось на станции Калинова Яма.

Москва, 12 июня 1941 года, 21:20

Уставший и встревоженный Сафонов медленно шел по Кропоткинской улице [2] С 1994 года — Пречистенка. по направлению к Смоленскому бульвару. После разговора с Костевичем он, как и обещал, за час закончил интервью и сдал его в редакцию, а в конце рабочего дня взял в бухгалтерии обещанные деньги и отправился на вокзал за билетом. Ему повезло: билеты на нужную дату имелись. Решив не жалеть редакционных денег (тем более что сумма была выдана на поездку в оба конца, а возвращаться Сафонов не планировал), он купил билет в двухместное купе спального вагона прямого сообщения — если уж ехать на опасное задание, то с полным комфортом. Заранее купил две пачки папирос, набил портсигар.

Поужинав в столовой, домой он пошел пешком — долгая прогулка позволяла привести в порядок чувства, успокоиться и проветрить голову. Солнце обдало Москву последней порцией жгучей предвечерней жары, полыхнуло над горизонтом красным закатом и исчезло: стало свежо и прохладно. Это было любимое время Сафонова, когда его уставший за день рассудок отдыхал в тени уходящего дня, и мысли становились ясными и прозрачными.

Через пять дней он покинет Москву и, скорее всего, теперь долго не увидит ее.

«Значит, все-таки война, — думал он. — Опять война. И ведь черт знает, как здесь пойдет дело. Это с Польшей и Францией все было ясно изначально, а здесь…»

Он вдруг отчетливо представил себе взвод солдат вермахта, идущих колонной по Кропоткинской. Они будут уставшими, с перепачканными сажей лицами, с закатанными рукавами. Здесь уже не будет боев: канонада будет слышна где-то дальше, за Кремлем, в районе вокзалов. Окна домов будут пустыми и безжизненными, брусчатка — разбитой, стены покроются трещинами и следами от пуль. Какой-нибудь испуганный русский ребенок в рваной телогрейке будет смотреть на проходящих мимо солдат, прижимаясь к стене. Где его родители? Впрочем, неважно. В воздухе будет висеть тяжелый и сладковатый запах пороха. Со стороны Ленинских гор будет валить густой черный дым: схватка за эти высоты наверняка будет долгой.