Филип Рот - Призрак уходит

Я взял со стола фотографии. Четыре блеклых изображения худого высокого Лоноффа и худенькой высокой девушки — по уверениям Климана, его сестры Фриды. На одном снимке они стояли перед непримечательным деревянным домом, на тротуаре, казалось купавшемся в лучах солнца. Фрида в белом летнем платье, с длинными пышными косами. Изображая крайнюю усталость, Лонофф положил голову ей на плечо, а она широко улыбается, подбородок у нее тяжеловат, крупные зубы привносят легкое сходство со здоровым домашним животным. Он выглядит красивым, темные волосы высоко зачесаны надо лбом, худощавое лицо вызывает в памяти образ жителя пустыни — не то еврея, не то бедуина. На другом снимке оба смотрят вверх — сидят на траве у расстеленной для пикника скатерти и потешаются над чем-то в тарелке, на что Лонофф указывает ей пальцем. На третьем они постарше. Лонофф стоит, высоко подняв руку, а ставшая плотнее Фрида изображает собачку с умоляюще поднятыми лапками. Лонофф, напустивший на себя строгий вид, командует. На четвертом ей уже, вероятно, лет двадцать, и она явно больше не желает послушно исполнять все прихоти брата и выглядит крупноватой, неулыбчивой молодой женщиной, а он — по контрасту — почти бесплотным и совершенно свободным от всех искушений, кроме невинного зова юношеской музы.

Можно было бы доказать, хоть в суде, что никто, кроме воспламененного своей идеей Климана, не углядел бы в этих фотографиях ничего подозрительного и сказал бы, что из них только то и можно извлечь, что сводные брат и сестра находились в хороших отношениях, были друг к другу привязаны, скорее всего, хорошо понимали друг друга и в первой четверти двадцатого столетия кто-то — отец, сосед, друг — несколько раз сфотографировал их вместе.

— Ну что ж, фотографии, — уронил я. — В них ничего особенного.

— В романе Лоноффа роль совратительницы играет Фрида.

— В романе нет ни Лоноффа, ни Фриды.

— Избавьте меня от лекции о непроницаемой грани, отделяющей вымысел от реальности. Все это пережил сам Лонофф. Это мучительная исповедь. замаскированная под роман.

— Или роман, замаскированный под мучительную исповедь.

— Тогда почему Лоноффу было так страшно писать его?

— Потому что писатели могут пугаться написанного. Магия вымысла способна и на большее.

— Вы видели фотографии, — изрек он таким тоном, словно предъявил мне порнографические открытки, — а теперь я покажу рукопись, и тогда вы не сможете утверждать, будто в романе описано то, что только могло бы случиться, но чего не было в действительности.

— Послушайте, Климан, у вас ничего не получится. Думаю, это совсем не сюрприз для такого litterateur, как вы.

Он молча вынул рукопись из папки и положил ее на фотографии. Двести — триста страниц, перехваченных толстой эластичной резинкой.

Какая беда, что первая часть романа, который Лонофф так и не смог довести до конца, считал неудачным и, может быть, даже и дописав, не стал бы печатать, находится в руках не ведающего стыда, беспринципного, пробивного и безответственного парня, чье отношение к литературе полностью противоположно тому, которое исповедовал Лонофф!

— Вы получили это от Эми Беллет? Или украли у этой несчастной женщины?

Вместо ответа он подтолкнул ко мне рукопись:

— Фотокопия. Сделал специально для вас.

Он по-прежнему не хотел выпускать меня из когтей. Я мог оказаться полезен. Одна возможность как-нибудь при случае упомянуть, что он дал мне копию, и то способна принести пользу. Какой же я слабак в его глазах! — мелькнула мысль. И тут же я повернул ее по-другому: каким же слабаком я. вероятно, стал, живя отшельником там, у себя на горе! Почему я сижу в этом кафе, за этим столом? Все, что он рассказал мне о наших договоренностях, — вранье. Не было ни телефонного разговора, ни согласия на ланч, ни просьбы рассказать о прощании с Джорджем и принести рукопись Лоноффа. Теперь я вдруг ясно вспомнил, что было. От вас воняет! Вы смердите. И да, я снова смердел. Залах, поднимавшийся от промежности, был в точности таким, какой я чувствовал на лестнице и в коридорах дома, где жила Эми, — а он, выкрикивавший мне все эти оскорбления, спокойно доедал сандвич, сидя едва ли в метре от того места, где я доедал свой. И почему только я допустил эту встречу? Не потому ли, что я беззащитен, как Эми, размягчен и мозг мой расслаблен до такой степени, которая прежде казалась бы просто невероятной?

И Климан это знал. Климан способствовал этому. Климан точно определил мое состояние, рассудив: и кто мог бы сказать, что Натан Цукерман проглотит этакое? И все-таки он проглотит. Он выдохся. Это жалкое одинокое существо. Измученный беглец, которому не выдержать ставшего грубым и колючим мира, импотент, выхолощенный своим бессилием, человек в худшей фазе своей жизни. Поддерживай в нем неуверенность, избегай прямых схваток, и сукин сын уползет, поджав хвост, в свое логово. Перечитай-ка «Строителя Сольнеса», Цукерман, освободи дорогу молодым!