Александр Архангельский - Цена отсечения

В ноябре 90-го Циперович пригласил его домой, на Фрунзенскую набережную. Пестрые паласы на мощном дубовом полу, черно-желтые диваны и кресла, обитые плюшем; картины живописи на стене: обнаженная телесатая дамочка в окружении фруктов и цветов, имя художника неизвестно, подвиг его бессмертен; ржавая селедка с черным хлебом, явная подделка, а-ля двадцатые годы; разлапистый Лентулов, похоже что настоящий; авторская копия «Грачей», которых голодный пьяница Саврасов плодил постоянно. И огромная, в полкомнаты, работа Леонида Пастернака. Яркий солнечный свет сквозь уютные шторы; у овального стола стоит семейство: рыхлая добрая мама, всклокоченный папа, разновозрастные дети: скуластый, порывистый старший, растерянный средний, рыжеватые девчонки с пышными бантами; на столе полевые цветы. Банально; тем и хорошо. Любовь так любовь, нежность так нежность, радость так радость, семья так семья, без подколок и подначек; за это мы и ценим реализм.

«Продай!» – попросил Мелькисаров. «Не-а, – возразил Циперович. – Мне это за долги отдали; деньги есть, а картинка хорошая, пускай висит».

Рослая блондинка в мини-юбке молча накрыла на стол, разлила коньяк «Наполеон», припахивающий ацетоном; наливая, наклонилась – маленький завскладом с гордой насмешкой стрельнул глазами под юбку, подмигнул Мелькисарову.

Речь пошла без околичностей – о перемене схемы. Что гонять туда-сюда составы, баржи? Не проще ли оформлять доставку на бумаге? Чекисты на глазах теряют силу, им не до нас, от ментов откупимся, с бандитами уладим, сэкономим процентов сорок… Все сходилось; Циперович посчитал правильно. Страну трясло и колотило, все были заняты другим, опасности никакой, а выгода очевидна.

Мелькисаров хотел было сказать «да», но вдруг сдавило щитовидку, сердце ухнуло, засосало под ложечкой, тошнота подкатила к горлу.

«Какой же паршивый коньяк», – подумал Мелькисаров. И почему-то сказал «нет».

Почему? и сам не знал. Просто магнит в одну секунду размагнитился. Тяга была, была, раз – и вдруг исчезла. Циперович упорно расспрашивал, обкладывал вопросами со всех сторон, что случилось, в чем подколка, может, знает нехорошее и молчит? Подливал коньяк, увеличивал предложенную долю; девица обдавала запахом крепкого тела; Степан Абгарович стоял насмерть. Не нужно тебе туда! – говорил ему внутренний голос, и это было сильнее всех доводов. Даже девичьих мяс о в. Циперович сдался; они поторговались об условиях расхода, выпили на посошок зеленого фархадовского чаю и попрощались, думая, что навсегда.

Первые сутки безделья Степан Абгарович проспал. Потом попробовал читать пропущенные книжки: Жанна подсунула, она любила почитать – еще со времен политеха. Но как-то увяз. Полистал Платонова, Набокова – и бросил. Задержался лишь на синеватых выпусках журнала «Новый мир», где печатались отрывки Солженицына. Приятно было вспомнить юность: он поступил в том самом семьдесят четвертом, когда писателя услали за границу; на комсомольском собрании в школе им говорил об этом одноногий Михал Афанасьич, фронтовик и учитель истории. После контузии у Михал Афанасьича во рту скапливалась слюна; вдруг начинала стекать по щеке – он подхватывал ее рукой и отправлял обратно в рот, слова булькали…

Но диванное время быстро вышло; нужно было срочно упорядочить финансы. В Трубниках под навесом сберкассы прятались от снежного дождя валютные менялы. Рублей у Мелькисарова было много, долларов у них – мало; два месяца кряду он ездил сюда ежедневно, как на работу. Ставил свой «Фольксваген» на прикол, пересаживался в раздолбанный «Москвич» барыги; они отъезжали за угол, запирали дверцы изнутри, включали обогрев и слюняво считали тертые купюры. Каждый думал про себя: за сколько бы он мог меня пришибить? Однажды взгляды их встретились; оба рассмеялись и обмякли.

К двадцатым числам января рубли иссякли; валюта уместилась в два потертых кейса. А двадцать шестого случилась денежная реформа; люди брали сберегательные кассы на абордаж, падали в обморок, ненавидели себя и всех. Мелькисаров походил пешком по центру города, понаблюдал за столбами пара, которые поднимались над стариками в свальной очереди; сочувствие мешалось со злорадством: успел. Злорадство уступало место жалости: бедняги…

Вскоре ему позвонил Циперович. Как ты – как ты? Что ты – что ты? Наконец дошли до истинной причины:

– Ты по-прежнему хотишь Пастернак а ? У тебя как с долларями? Я в полном пролете с наличкой; Кацоев недоволен; приезжай.