Александр Архангельский - Цена отсечения

А все-таки счастье, наверное, есть.

Они ограничились рюмкой; после бани будет мятный чай, а после чая еще пропустим. Мелькисаров спросил: ну что, за дровами? Недовражин удивился: за какими такими дровами? Куда? Дрова просыхали в парилке, за печкой; вспыхнули сразу, горели страстно; маленькая печка тут же раскалилась, на второй закладке прогрелся предбанник, на пятой в парную было не войти.

Недовражин скинул одежду; распахнул форточку; простыней, как мехами, разогнал жар.

– Париться подано!

Мгновенно просияв над пламенем, вода ударилась о стены, брызнула в разные стороны. Раздался влажный запах эвкалипта. И злобно зашипели камни. И снова зашипели. И снова.

– А вы не пивом? – спросил Мелькисаров из последних сил, сжимаясь в комок.

– У бани свой порядок. Пиво на второй заход.

Наступила священная тишина. Сначала вспотели надбровные дуги. По носу щекотно скатилась массивная капля, звонко шлепнулась о полок. Через минуту потекли плечи, за ними заблестела грудь. Мокрый пар пробирал до костей, пришлось затаиться, застыть неподвижно и довериться власти жары. Ненужные мысли ушли, эмоций тоже не стало; только неглубокое дыхание, гневный клекот огня, низкий свет.

Мелькисаров не выдержал первым. Скользнул вниз, ожегшись о наждачный воздух, выскочил в душевую, рухнул в ледяную бочку, зашипев, как раскаленный гвоздь, и со звериным рыком вылетел в предбанник.

Потом они пили травяной чай; заедали земляничным вареньем, слегка засахаренным, просто прелесть; говорили. Пошли на второй заход, пивной; снова пили чай и говорили. Третий, мятный – и опять говорили за чаем.

Недовражин рассказывал – мирно, неспешно.

В девяносто пятом заболела Оля. Она тоже была томичкой, из федоровцев. По-плохому заболела, безнадежно. Ее сверлили, резали и облучали; не помогало. Она жила от провала к провалу. Первый год держалась молодцом, зажимала свой ужас в кулак, читала лекции студентам, шумно принимала аспирантов – с кухонным застольем, бутербродами, на праздники даже с вином. Потом организм отказался от зубов и волос. Ей поставили протезы – неудачно, пришлось заказывать мост на присосках и чмокать, а по большей части ходить без него; щеки впали, она повязала платочек; стала молодой старушкой. Кожа гладкая, лоб сильный, покатый, глаза черные, живые, а рот пустой, и череп беззащитно-гол.

Оля стала стесняться собственных лекций, перешла на полставки, консультантом; аспиранты все еще приезжали, она варила им свой знаменитый крепкий кофе, но сидела в уголочке, против света, чтобы не особенно были видны следы ежедневного страдания. Скулы обтянулись, стали восковые.

Через три года она затруднилась ходить. Бродила по квартире без подпорок, по стеночке; потом сдалась. Достала из кладовки мамину палочку, легкую, лакированную, с потертой коричневой ручкой и черным резиновым набалдашником. Недовражин вернулся с работы, а Оленька сидит на кровати, держит на коленях палочку, и плачет.

Больше аспирантов не было; первая группа, инвалидная пенсия, методичная подготовка к неизбежному.

И тут случилось, можно сказать, настоящее чудо. Как назовешь иначе? Денег у них, ясное дело, не было. В один прекрасный день (прекрасный день, прекрасный! и случилось это, как на радость, в сердцевине яркого сентября) им позвонил Сережа Деткин. Тот самый, что когда-то составлял акафисты, он еще женился на Ане Кошкиной, тут же произвел тройню, и все смеялись, что Кошкина стала Деткиной, чтобы деток рожать, как кошка. Деткин жил в Подмосковье, занимался конфетами: жизнь заставила, сам бы он ни за что.

– Старик! – пробурчал Деткин. – Все понимаю, но попробуй не сдаваться. Тем более что нечего терять. Мне тут долг погасили участком, под Калугой, и дом есть бревенчатый, почти новый, и газ, и вода. Мне не нужно, а вам пригодится. Теплый сортир замутим, ванную поставим, и езжайте-ка вы с Олей на природу. Хватит шастать по врачам, никакого толку. А медсестра для уколов и там есть. Раз в десять дешевле, чем в городе. Правду говорю, езжай.

Они подумали, подумали, решили: отпустят врачи – поедем.

Врачи отпустили. Даже, кажется, обрадовались. Зачем доживать в неприятной квартире, где все пропиталось болезнью и ожиданием смерти? (И нас от мороки избавите.) Потихоньку, за отдельную плату, выписали морфий – на случай ухудшения – и отправили восвояси. Уже следующим воскресеньем Недовражин снес на руках исхудавшую Олю вниз, усадил в переднем кресле, как ребенка, пристегнул; пристроился за Деткиным и покатил по Киевскому шоссе. Оленька смотрела во все глаза.