Эльдар Саттаров - Транзит Сайгон-Алматы

Когда во Вьетнам прибыл генерал Леклерк, лояльный де Голлю, Хошимин отправил навстречу Зиапа, поручив известить его о поддерживаемом советскими друзьями желании вьетнамского народа оставаться в Индокитайской федерации Французского союза. Поначалу Зиап хорохорился, твердя, что никогда не пожмёт руки французу, но под тяжёлым взглядом вождя постепенно успокоился и в итоге послушно отправился на аэродром. Досадуя на собственную мягкотелость с Хошимином, Зиап решил, что придание встрече статуса равных исправит унизительную для него ситуацию. Леклерку он сказал, что рад встрече между боевыми лидерами вьетнамского и французского Сопротивления. Тот согласно закивал и, пожимая Зиапу руку, заверил его, что рад не меньше. Он уже знал, что именно советские друзья порекомендовали вьетнамскому народу, и встреча с Зиапом в аэропорту подтвердила его сведения.

Обрадованный новостями де Голль, наконец-то, ответил на телеграммы Леклерка, отписав ему из своего шампанского «изгнания», что «Мы вернёмся Индокитай зпт ибо мы там сильнее всех тчк».

Хошимин тем временем успокаивал разбушевавшуюся толпу ханойцев, собравшихся на митинг у ратуши. «Я вас не продал! Клянусь вам, я, как всегда, остаюсь с моим народом!», непривычно громко кричал он, чуть ли не срывая свой голос. «Неужели вы не видите, что для нас лучше десять тысяч французских солдат, чем двести тысяч китайских? С ними-то нам уж, наверное, будет полегче справиться», в отчаянии крикнул он на вьетнамском, и толпа немедленно начала успокаиваться, а спустя какое-то время, и вовсе разбрелась по домам. «А молодец всё-таки наш дядюшка Хо, так хитро всё продумал», — говорили ханойцы друг другу.

В это время дядя Хо с нескрываемым облегчением отирал пот, обильно струившийся по его высокому лбу. Пора было вылетать в Париж на переговоры, как было условлено с Сантени.

Глубоко задумавшись, стоял товарищ Хошимин на одной из прибрежных дюн, наблюдая за разбивавшимися о каменистый берег бушующими волнами Атлантического океана и пронзительно кричащими чайками, то и дело пролетавшими над его убелённой сединами головой. Уже вторую неделю правительство «новой Франции» держало его в курортном Биаррице в полном неведении, в тягостном, полном сомнений и тревог ожидании свершения судеб далёкой Родины. За это время его успело навестить несколько старых проверенных товарищей из ФКП.

Морис Торез после традиционных по-товарищески крепких объятий сразу же начал хвастать перед ним достижениями коммунистической партии в составе правительства Четвёртой республики. Так, к примеру, по его словам, национализации подверглись не только все стратегические отрасли промышленности, от автомобилестроения до авиации, но и крупнейшие банки со страховыми компаниями. Были законодательно оформлены многие давнишние требования профсоюзов о введении социальных льгот на предприятиях. В какой-то момент Торез даже начал перечислять свои достижения по пальцам: страхование по социально-профессиональному признаку, повсеместное распространение бессрочных контрактов, усложнённая для работодателей процедура увольнения, социальные пособия, гарантии найма для различных категорий государственных служащих. На этой стадии, считал он, можно было уже задумываться о введении в экономику элементов планового хозяйства. Но когда товарищ Хошимин начал всерьёз расспрашивать его о возможностях ФКП повлиять на судьбу независимости Индокитая, Морис Торез сразу как-то весь поник, начал тяжко вздыхать, мяться. Наконец, уже неподдельно закручинившись, он признался своему другу в довольно туманных выражениях, что христианские демократы постепенно обходят марксистский блок по всем направлениям, что сам марксистский блок практически близок к окончательному расколу, что социалисты готовы с потрохами продаться дядюшке Сэму за паёк, предусмотренный щедрым планом Маршалла. Сей хитроумный план американского истеблишмента был призван сначала поставить некоторые страны старушки Европы в финансово-продовольственную зависимость от США, а затем и вынудить те же самые страны вступить в военный «североатлантический» альянс, приняв на себя оборонные обязательства по единому антикоммунистическому фронту. Приниженный, сгорбившийся и разом поскромневший Торез отбыл в Париж вечером того же дня, и прощальные объятия его были уже не столь крепки.

Однако больше всех донял Хошимина некий Даниэль Герен, известный левацкий репортёр. За ужином тот сначала пустился в пространные разглагольствования о том, что все свободолюбивые люди планеты должны поддерживать в «холодной войне» демократию американского образца, что западный капитализм гораздо предпочтительнее для свободомыслящего человечества, чем сталинский тоталитаризм и так далее. Товарищ Хошимин на это лишь пожимал плечами, старательно выковыривая многочисленные, частые и мелкие кости из нежного мяса атлантических сардин лежавших перед ним на тарелке. Откровения в этих рассуждениях не было, потому что подобных мнений тогда придерживалось большинство анархистов Франции. Но, перейдя непосредственно к самому интервью, Герен начал всё назойливее допытываться о сайгонских подпольщиках, казнённых вьетнамскими сталинистами в ходе чисток во время августовского восстания. Не подавая вида, что взбешён, Хошимин спокойно и твёрдо ответил ему: «Это были достойные люди, и мы скорбим о них. Но любой, кто пойдёт против моей линии, будет сломлен и разбит». В принципе, поостыв, он понял, что остался вполне доволен своим ответом. Иосиф Виссарионович наверняка сказал бы на его месте что-нибудь в том же духе.