Эльдар Саттаров - Транзит Сайгон-Алматы

Дядя Нам, мой приёмный отец, владел большим заводом по производству черепицы в Кантхо, примерно в сотне километров от Сайгона. В тот год он решил на всякий случай инвестировать кое-какой капиталец из своей заначки в небольшое, но прибыльное предприятие в черте города. Так, на первом этаже дома, в котором мы все жили, открылась опиумокурильня «У Нама». В ней дядя Нам и познакомился с одной из своих регулярных клиенток, обворожительной опиоманкой Фын. У неё были зачаровывающие миндалевидные глаза, тонкие руки и густые, длинные волосы. Когда она смотрела на тебя, нездоровый блеск её таинственных глаз словно бы рассказывал тебе о чудесах страны фей, в которой она жила, днями и ночами преследуя сказочных драконов, блещущих чешуёй неведомых цветов. С ней дядя Нам впоследствии обручился и провёл несколько долгих и, возможно, в чём-то счастливых лет. Специально ради того, чтобы иметь возможность уединиться с ней, он снял комнату на бульваре Галлиени, неподалёку от рынка Бен-Тхань. Они лежали бок о бок сутки напролёт на низких кушетках, сдвигаясь с места время от времени только затем, чтобы приготовить очередную трубку опиума. В каждом движении тёти Фын сквозило необъяснимое сладострастие. Она сковыривала длинной иглой очередной шарик густого и вязкого вещества из фирменной жестяной баночки с изображением чёрной кошки, размазывала его по чашечке инкрустированной позолотой трубки из слоновой кости и торжественно выпаривала его над свечой в свои лёгкие посредством нескольких благоговейно жадных затяжек. За бизнесом в опиумокурильне присматривали понемногу все домашние. Дядя Нам только и делал, что валялся под кайфом целыми днями со своей красоткой. По-моему, они даже не занимались любовью, а только курили и валялись, бессмысленно глазея в потолок, на гипсовые орнаменты или на лопасти вращавшегося над ними вентилятора. Такими я их и запомнил. Они казались мне похожими на двух призраков из иных миров.

Сезон дождей закончился также внезапно, как и начался. Настали погожие деньки. Рано утром одного из таких солнечных дней, когда мы шли в школу с Софи и Рене, мы увидели на тротуаре мертвеца. Это был обычный молодой парень, лежавший у одной из стен рынка Бен Тхань в луже крови. Он лежал там, распластавшись, как бесформенный куль, в нелепой позе, запрокинув голову лицом в небо и раскидав руки в разные стороны. Я успел заметить, что у него вывернуты и переломаны все пальцы, кожа покрыта ожогами, а лицо превратилось в один сплошной лиловый синяк от побоев. Вокруг пулевых отверстий темнели пятна подсыхающей крови. Над ним уже роились с назойливым жужжанием мухи.

Я невольно приостановился, но Рене, пугливо озираясь по сторонам, настойчиво потянул меня за рукав, шепнув:

— Пойдём быстрее отсюда. Это, должно быть, коммунист, расстрелянный Сюртэ на рассвете.

В своё время Даладье, сменивший Блюма на посту главы правительства, договорился с Гитлером о том, что Франция не будет возражать против территориального передела Чехословакии в обмен на призрачные гарантии ненападения, те гарантии, что нацистская Германия не уважала и не соблюдала никогда, как это было известно всем. Французская публика вместо того чтобы закидать Даладье помидорами, встречала его по прибытии из Мюнхена цветами. Когда же Молотов заключил схожий пакт о ненападении и разделе Польши с Риббентропом, Франция сочла нужным возмутиться, решив отыграться на собственных коммунистах, запретив их деятельность и подвергнув их самих суровым репрессиям. ФКП была распущена, газета «Юманите» запрещена, весь её тираж изъят из обращения. Помимо всего прочего, пакт оказался ещё и удобным предлогом, для того чтобы разделаться с сильным конкурентом внутри правящей коалиции. Вот тогда-то Сюртэ и сорвалась с цепи, начав самую настоящую облаву на коммунистов и у нас в Индокитае. В свою очередь, сами местные коммунисты благодаря этому только усилились, уйдя в подполье. Опираясь на низовые комитеты действия, сформированные ещё во время движения за Индокитайский конгресс, они начали тихо и упорно, шаг за шагом, плести широкую массовую сеть из подпольных революционных групп, постепенно опутывавшую собой Кошиншину, Тонкин и Аннам. К ним примыкали самые разные люди, от высокообразованной франкоязычной интеллигенции до простых ребят вроде Кузнеца, Шланга и Стрижа.

Прошло не так уж много времени, как наступил черёд Франции. Гитлер оккупировал её в считанные дни. Та самая пацифистская публика, миллионы граждан, побросав свои дома и имущество, в панике устремились в сторону побережий, пока боши маршем, чеканя шаг, входили через Триумфальную арку в Париж хорошо организованными колоннами, попирая подошвами кованых сапог Елисейские поля и тенистые бульвары Первого округа, под победный рёв своей тяжёлой бронетехники, «пантер» и «мессершмиттов». Что касается Индокитая, то его судьба была решена относительной слабостью нацистского флота. Фюрер признался дуче, что он оставил Империю за Францией, лишь потому, что не желал отвлекаться на военно-морские операции в дальних водах. Это совсем не вписывалось в стратегию завоевания жизненного пространства на континентальных широтах. На свет божий извлекли, отряхнув от пыли, престарелого маршала Филиппа Петэна, некогда победившего Германию во время Первой мировой, под Верденом. Тот присягнул на верность победоносным оккупантам и объявил коллаборационизм национальной политикой. Новая Франция должна была стать консервативной, аграрной и католической. У нас в Индокитае новоявленное правительство Виши срочно назначило генерал-губернатором адмирала Деку, верного сторонника Петэна.