Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина

Но этих слов она не сказала, потому что видела — они Павлу не нужны. Он хочет скорее забыть эту историю, будто и не было. Непростой человек — Павел. Год прошел после пожара в Буженинове, события те отошли в прошлое. Проработав год простым учителем, Павел получил должность директора школы. Вроде бы все устроилось. Иногда, в хорошем настроении, он делится с ней школьными событиями, даже советуется о чем-то. В такие минуты и она рассказывает ему о воспитанниках, о детдомовских новостях. А бывает, вот как теперь, замолчит, насупится, ходит по дому чужаком. Может неделю молчать, она теряется в догадках — что сделала не так? Вот и в этот раз сказал, как отрезал. Тема была закрыта.

В суете похорон она не успела осмыслить и осознать истинную величину новой потери для себя. И только на девятый день после трагедии к ней пришло вдруг ясное сознание: одна. Она осталась одна в этом жестоком неустойчивом мире. И теперь некому излить душу, не с кем побыть собой и, как в детстве, поговорить о Боге, о снах и о небесных знаках. Она потеряла свое зеркало. Вместе с Машей ушла часть ее самой. Безвозвратно.

Это осознание на нее обрушилось в тот день, когда пропал Сережа. За суетой поминального, девятого, дня как-то все забыли о нем. Сначала он был на виду, вместе со всеми ходил на кладбище, положил на могилку матери собранные утром последние полевые цветы — ромашки и васильки.

А вечером хватились — Сережи нигде нет. Не видел его Владик, рыбачивший на Уче, не видели и соседские ребятишки. Побежали в дом на Троицкой — нет. К школе, к пожарной каланче, на Вал — мальчика никто не видел. Пошли на кладбище. Павел Юрьевич плохо скрывал раздражение. Августина видела, как тяжело ему шагать на костыле, предложила остаться. Они бы с Владиком и одни сбегали. Но он только молча отдувался и шел, оставляя за собой в пыли двоякий след: от сапога — крупный и нетвердый и от протеза — круглый и глубокий. Солнце уже катилось к закату, завершало свой круг позади Заучья.

Нужно было успеть до темноты найти мальчика. Опередив мужа, Августина подбежала к семейной ограде Вознесенских. Сережи здесь не было.

Она опустилась на землю, бессильно прислонила голову к свежему дубовому кресту. «Маша, Маша, что ты наделала? На кого оставила нас одних — меня, Сережу, отца Сергия, Митю? Что я скажу им, когда вернутся? Как я буду жить без тебя?»

От бессилия она готова была завыть, как деревенская плакальщица на похоронах.

Скрипнула дверь. На крыльце поповского дома замаячила женская фигура.

— В церкви посмотрите, — сказала Арина, выливая помои к забору. — Или уж теперь Божий храм-то стороной обходите?

Августина поднялась, взглянула на подошедшего мужа.

— Вряд ли, — неопределенно ответил он на ее немой вопрос.

Кругом обошли церковь, она оказалась не заперта. Внутри, в глубине, горели свечи. Сережа сидел на полу, обхватив руками колени, и, как показалось Августине, с кем-то разговаривал. Павел Юрьевич пожал плечами и вышел на воздух.

Она подошла к мальчику, обняла за плечи:

— Пойдем, Сережа. Уже поздно.

Мальчик с удивлением взглянул на нее, не сразу поняв, чего от него хотят. Но потом молча поднялся и послушно побрел за ней.

Уложив детей, Августина возилась на кухне. Она делала свои ежевечерние дела — убирала перемытую посуду, разливала по кружкам вчерашнее молоко и бросала в каждую по кусочку ржаного хлеба для закваски. Так всегда в доме Сычевых готовил простоквашу ее отец.

Затем вышла в спальню, сняла подушки с большой кровати, взбила их, положила в изголовье, поверх тугой крахмальной простыни ровно пол ожила одеяло, отогнула уголок. Это был ее неизменный ритуал, не нарушаемый ни при каких обстоятельствах. Неизменность бытовых привычек давала ей жизненную устойчивость.

Муж курил на крыльце, ждал, когда она управится.

Оглянувшись на занавеску, за которой спали мальчики, Августина достала из шкафа свои иконы, поставила на полочку. Перекрестилась и прочитала молитвы. Вечернюю, «Символ Веры» и молитву о детях. Все как всегда. Только сегодня, читая свое вечернее правило, она не ощущала благодати. Чувство вины точило ее и мешало молиться. Она убрала иконы, накинула шаль и вышла на крыльцо.

Павел Юрьевич стоял у перил и смотрел на полоски заката, тающие за силуэтом собора.

— Я хотела поговорить с тобой, — осторожно начала она, не зная, к чему приведет этот разговор, и волнуясь.

— Ты озябнешь. Может, пойдем в дом? — сказал он.

— Нет, подожди. Мы должны подумать о Сереже.