Петр Проскурин - В старых ракитах

— Мам, — позвал Василий, — я тебе чаю принес… давай помогу сесть…

По лицу Евдокии было видно, что она услышала, в глазах у нее проступило усилие понять, но исхудавшие, тонкие пальцы зашевелились еще беспокойнее.

— Мам, — опять позвал, с трудом сдерживаясь, Василий, — чего ты? Может, врача вызвать?

Теперь глаза матери были устремлены прямо на него, Василий и до этого знал, что она умирает, знал еще с тех пор, как она попросила забрать ее несколько дней назад из больницы и он поговорил о матери наедине, с врачом, и опять это оказались слишком разные вещи. Одно дело было знать, и другое-при виде маленького, высохшего лица матери с отсутствующими, бесцветными глазами — почувствовать, что это перед ним действительно смерть, опять какая-то удушливая волна поднялась в нем, и даже веки жалостливо задергались.

— Ты, Ванек? — спросила в это время мать. — Слава богу, унучек, поспел… А я тебя все вижу, все вижу, вот стоишь перед душой-то, не отходишь… Ну, думаю, помру и не увижу-то унучка… Ты ж гляди, Ванек, я ж тебе говорила, девка-то это твоя озленная вроде, гляди. Со злой бабой рядом — удавишься, гляди. Не дай бог со злой бабой-то бок о бок рядом, жизни не увидишь. А у тебя-то душа уродилась ласковая, ты против злобы-то не выдюжишь, Ванек…

Василий слушал, боясь шевельнуться, чтобы как-то не нарушить пугающего и в то же время покоряющего своей открытостью материнского заблуждения, она уже говорила с любимым внуком из-за последней черты, и самому ему, Василию, уже не было ходу за эту черту. Евдокия, еще несколько порассуждав о будущей жизни внука со злой женой, сама словно в один момент и вышагнула из-за неведомого и пугающего рубежа обратно.

— Господи помилуй, — слабо сказала она, и у нее в глазах выразилось недоумение. — А я все с Ваньком вроде разговаривала, вроде он с армии на побывку явился… а? Как же так… Глаза-то раскрыла, а это ты…

— От Ивана письмо на днях было, — сказал Василий тихо, опуская чашку с чаем на стул у изголовья матери, и, расчищая место, осторожно сдвинул в сторону какие-то лекарства в пузырьках и коробочках. — Я тебе читал его письмо, мам… А ты, видать, задремала, и примерещилось…

Евдокия ничего не ответила, перекатила голову по подушке лицом к стене, теперь Василий видел ее серовато проступивший сквозь редкие седые волосы затылок.

— Теперь уже скоро, — неожиданно отчетливо и ясно, как нечто определенное, окончательное и не подлежащее обсуждению, сказала Евдокия. Ты ж гляди, Василий, ты меня тут в городе, не зарывай, ты меня домой, в Вырубки, отвези. Я буду рядом с матерью, твоей бабкой, да с братьями рядом лежать… я тут не хочу, в городе-то…

— Брось ты, мать, ну что ты? — нарочно загорячился, запротестовал Василий. — Да ты еще полежишь да подымешься, мы еще Ивана из армии дождемся да женим… Сама же говорила, еще правнука дождемся… Ну, кто не болеет?

Ничего, ты давай чаю вот хлебни…

Она подчинилась и при помощи Василия смочила губы, тотчас и попросила опустить ее на подушку.

— Иди, иди, делай свое дело, скоро баба, поди, вернется, а обедать нечего, — сказала Евдокия.

Василий ничего не ответил и тихо вышел на кухню и только там, опустившись на табуретку у плиты, горько и подавленно усмехнулся. Что ни говори, а у матери характер, невзлюбила невестку с самого начала, ничего и до самого конца не переменилось, вот и сейчас дала ему понять, что ей не по душе городская жизнь, когда при здоровой жене муж и обед может приготовить, и другие бабьи дела сделать, а то, гляди, как говорила ему мать месяца три назад, и срамное бабье исподнее выполоскать да развесить. И хотя Василий не видел в этом ничего позорного, сейчас слова матери напомнили ему прежние ее стычки с Валентиной, он покурил, стараясь отвлечься от своих мыслей, затем начистил картошки, время от времени поглядывая в темное окно, за которым бесновался уже густой мартовский ветер, и в то же время вслушиваясь в тишину в комнате, где лежала мать, дверь к ней он оставил полуоткрытой. Оттуда не доносилось ни звука, и Василий поставил варить картошку, открыл банку скумбрии в натуральном соку, нарезал хлеба, достал несколько соленых огурцов, очистил луковицу, подумав, он еще решил почистить селедку, хранившуюся тоже в банке с рассолом, и сбегать, пока не вернулась жена, в угловой магазин за пивом. Убавив огонь под кастрюлькой с картошкой, он заглянул к матери и минут через десять, довольно потирая руки, уже доставал из сумки холодные, быстро запотевшие бутылки с пивом. Картошка кипела, из-под крышки прорывался веселый парок, и крышка звонко дребезжала. Василий сдвинул крышку, опять заглянул к матери, лежавшей в прежней позе, навзничь, с неподвижно устремленными в потолок глазами.