Дино Буццати - Шестьдесят рассказов

Но вот из какого-то соседнего дома до нее долетает коротенькая музыкальная фраза. Кто-то включил приемник или поставил пластинку и отворил окно. Отворил и тут же захлопнул.

Этого было достаточно. Шесть-семь нот, не больше, — мотив одной старой песни. Его песни. Ну же, отважная Ирена, не отчаивайся из-за такой мелочи, беги скорей на работу, не останавливайся, смейся! Но страшная пустота уже образовалась у нее в груди, боль вырыла там глубокую яму. Долгие месяцы любовь, эта непонятная мука, к которой она приговорена, притворялась спящей, пыталась ее обмануть. И вот такого пустяка достаточно, чтобы она проснулась, сорвалась с цепи. За стенами дома проносятся машины, люди живут своей жизнью, и никто не знает о женщине, которая, опустившись на пол у самой двери и смяв свое новое платье, плачет навзрыд, словно маленькая девочка. Он далеко и никогда больше не вернется. Все было напрасно.

В обычный час, а именно без четверти семь вечера, в так называемой зоне застройки между улицами Марокко и Кассердони, фокстерьер Лео завидел издали сторожевого пса Тронка. Тронка вел на поводке его хозяин — профессор.

Пес, как обычно, напряженно прислушивался и пристально оглядывал грязный газон, сохранившийся между строениями. Это были его владения, тут он главный. Меж тем фокстерьер тотчас приметил, что с Тронком что-то неладно. То был уж не прежний Тронк, не то что месяц, да что там месяц — несколько дней тому назад.

Трудно даже сказать, в чем оно, неладное. Может, он стал по-другому ставить лапы при ходьбе, может, взгляд его подернулся едва уловимой поволокой, может, спина изменила обычный изгиб, может, шерсть не блестит уж, как прежде, а может быть, появилась серая тень. Да-да, серая тень — самый верный признак увядания и упадка. Серая тень, что легла от глаз до нижней челюсти.

Разумеется, никто, включая самого хозяина, не заметил этих микроскопических изменений. Но старого фокстерьера не проведешь. Он прожил длинную собачью жизнь и на таких вещах собаку съел. Достает жизнь-то? — ехидно подумал он о сторожевом псе, который вмиг стал ему не страшен.

То был пустырь, образовавшийся от бомбежек прошедшей войны. Здесь, ближе к окраине, неопрятно теснились заводские строения, склады, времянки, мастерские. (Впрочем, в небольшом отдалении уже высились горделиво многоэтажные здания фирм по продаже недвижимости. Всеми своими двадцатью этажами нависали они над водопроводчиком, который возился в траншее, где, видно, прорвало трубу, и над скрипачом, который играл меж столиков пивной.) Развалины на пустыре уже разобрали. О гудевшей здесь некогда человеческой жизни напоминали разве что керамические плитки, то тут, то там сереющие среди молодой травы. Как знать, может, здесь была кухня или даже спальня небогатого дома и бродили трепетные сны и тайные надежды, а может, когда-то здесь родился ребенок, а как-то апрельским утром в мрачном и сыром дворе пела юная девушка. А вечерами в розовом свете абажура люди ненавидели и любили друг друга. Во всем же прочем здесь был настоящий пустырь, зазеленевший, по извечной доброте природы, травой, вздыбившийся кустарником и дикими растениями. И пустырь был уже не совсем пустырем, а походил на счастливые долины, что зеленеют такой же травой и курчавятся тем же кустарником. Среди пустыря чудом возникли и кусочки настоящего луга, где так хорошо лежать, закинув руки за голову и глядя сквозь ресницы, как проплывают прихотливые облака.

Но нет для города ничего ненавистнее травы, кустарника, деревьев и цветов. С неизменным озлоблением стаскивал сюда город куски старой штукатурки, всякую дрянь и рвань со всей округи, сваливал нечистоты с окрестных ферм. Сквозь них с трудом пробивались стебельки растений и тянулись, тянулись к свету и к жизни.

Сторожевой пес увидел фокстерьера и мгновенно остановился. В ту же минуту он ощутил неуловимую перемену. Фокстерьер глядел на него совсем по-другому, не так, как раньше, — почтительно, застенчиво и пугливо. Он впервые взглянул на него уверенно и смело, а в зрачках его блеснула даже настоящая наглость.

Жаркий летний вечер. Прозрачная дымка легла на город, окутав громадины башни из стекла и бетона, построенные и заселенные людьми. Сейчас по ним лениво скользили закатные лучи. Все в этот час казалось усталым и лениво-расслабленным. Даже американские автомобили ящерично-зеленого цвета, даже обычно блистающие оптимизмом витрины — все было сонным и безучастным. Усталой казалась даже энергичная блондинка, что смеялась со щита, рекламирующего зубную пасту «Клямм». (При ежедневном употреблении эта паста превратит нашу жизнь в совершеннейший рай — правда, г-н Макинтош, генеральный директор отдела рекламы и связей с общественностью?)