Кристиан Крахт - Я буду здесь, на солнце и в тени

Другой офицер, лейтенант, медленно, но непрерывно отравлял себя ауротерапией. На протяжении многих лет он вкалывал себе соли золота, со временем организм перестал справляться с их переработкой и выведением, кожа и глаза больного приобрели искусственный зеленый оттенок, в точности как позеленевшие от влажности медные крыши церквей в Англии и Германии. Лейтенант носил приталенную светло-серую униформу из непромокаемого сукна, поверх нее — вощеную зеленую куртку с такой же клетчатой подкладкой. Он сидел в кресле в конце коридора, флегматично откинувшись назад, широко расставив ноги, в тапочках из валяного войлока. Он был ярко выраженным гомосексуалистом. Сначала Бражинский провел поверхностный осмотр, а затем, с дотошной основательностью, постучал капитану маленьким молоточком по колену, чтобы проверить его исчезающие рефлексы, и мягко приложил ладонь к влажному лбу. Он ничего не мог больше сделать для капитана, кроме как дать тому несколько ампул морфия, зная, что несколько дней спустя офицер умрет от передозировки золота.

Мы покинули смотровую комнату, Бражинский был подавлен и изнурен, потому что уже ничего не мог сделать для больного. Хотел ли он наказать себя за что-то, или же это было его истинной сущностью; был ли он одним из тех альтруистичных, постоянно сомневающихся в органическом мире скептиков, отвергающих болезнь и смерть? Я не знал этого, я не мог его оценить. Иногда он казался мне какой-то машиной, специальной аппаратурой, швейцарским часовым механизмом.

В спальне Бражинского было маленькое окно, через которое можно было смотреть на горный мир, кроме того, на стенах туг и там висели десятки акварелей и картин маслом, изображавшие горные ландшафты в кошмарных цветах. Когда однажды я спросил его о них, он ответил, что все они принадлежат кисти Николая Рериха, у которого имелось в Редуте свое ателье. Он, Бражинский, любит эти видения художника, его интерпретации кажущегося бесконечным мира гор — это путь, к сожалению, недоступный нам из-за остающихся закрытыми мембран. Так значит, тот самый Рерих тоже здесь? Ну да, естественно, не желаю ли я с ним познакомиться? Он работает совсем неподалеку, в часе ходьбы отсюда или десяти минутах на вагонетке.

На выступающем из скалы бетонном балконе и в самом деле стоял перед мольбертом знаменитый художник и, тщательно выверяя движения, сощурив при этом глаза в маленькие щелки, работал маслом над пейзажем горного массива в зелено-розовых тонах. На нем была меховая шуба из желтых собачьих шкур, во время работы он жевал разноцветные кусочки сахара, лежавшие маленькой пирамидкой рядом с палитрой.

— Рерих, это один из наших лучших офицеров, — сказал Бражинский и своим голосом заставил меня сделать шаг вперед.

— Только посмотрите, комиссар, какие краски мы здесь видим. — Рерих подозвал меня жестом к себе, к каменной балюстраде, и я взглянул вниз, на долину, в пурпурную даль бледнеющего горизонта. — Какие краски, комиссар, здесь, в Швейцарии! Вот здесь, например, светло-розовый цвет горной вершины, под гребнем хребта, вон там, видите, Снегурочка вы моя, — розовый! Потом — оранжевый, оранжевый, черный, какого не бывает в природе. Даже вы не такого цвета. Ваша кожа темно-коричневая. Есть только темно-коричневый цвет. Так. После этого мы пойдем к хиндустанцам, в тайную миротворческую миссию, да, Бражинский? — Он сунул в рот кусочек сахара и элегантным движением провел кисточкой наискосок вверх, а затем в сторону, погружая склон горы в глубокую, синюю тень ночи.

— Я дарю эту картину вам, Бражинский. Я дарю вам все, что пишу.

— У вас найдется прикурить? — спросил Бражинский. Я подержал горящую спичку у папиросы, он сделал глубокую затяжку. — Немцы истребят нас, вас и меня, комиссар, и все, за что мы боремся. Им не нужны евреи и черные. Да и сумасшедшие художники, как наш Рерих, им здесь тоже не нужны.

— Бражинский! Покажите же нашему комиссару машину Судного дня! Причину, почему мы победим. Она очень красиво сконструирована, дорогой мой, она отправит ракеты на свалку древностей, в ней живет не-во-о-бра-зи-мая сила!

— Позже, позже. Наш друг Рерих художник-прикладник, он, знаете ли, помогает освобождать Редут от гор. То, что греки называют «тех-не», то есть порождение, способно произвести только прикладное искусство. В нем, в картинах Рериха таким образом рождается истина; греческая Алетейя, корейская By, хиндустанская Самадхи. Мы понимаем под ними перерождение несуществующего в существующее. То есть эксперимент и познание, равно как и обуздание природы, производство предметов потребления, составление теорий, фиксирование новых явлений и идей. Здесь у нас наверху есть еще один художник, Вальтер Шпис…