Арнольд Каштанов: Хакер Астарты

Сказал или нет, выбора у нас не было.

Дуля семь недель не вставала с постели и не ела. Таблетки впихивали ей в рот насильно — уже ничего не соображала. На утренних обходах Ульвик останавливался около кровати и впивался тяжелым взглядом. Решал, выдержит она еще одну дозу или нет. У него были случаи, когда больной умирал не от болезни, а от лечения. На этот случай я подписал нужную бумагу, что претензий к нему не будет. Вглядываясь в Дулю, Ульвик должен был каким-то образом узнать смерть в лицо и вовремя остановиться на самом краю. Если остановиться раньше, клетки Биркета снова разовьются, если позже… тоже понятно. Постояв, он бросал старшей медсестре распоряжение продолжать метатрексат и цитозар и тут же выходил. Медсестра, бывшая одесситка, мимикой показывала свое возмущение. А я садился в кресло у кровати. Мне разрешали ночевать в этом кресле. Толку от меня не было, но уйти не мог.

Время от времени выходил курить на крыльцо. Это значит: коридор гематологии, вестибюль этажа, лифт, вестибюль внизу, стеклянные двери с охранником, всюду люди, взгляды, толчея. Шли февральские дожди. Курить не хотелось, но все время думал про сигареты.

Старый трюк. В детстве, лет в девять-десять, я стоял в многочасовых очередях за хлебом, мукой, сахаром, не помню уж, за чем еще. За керосином. Очереди не помещались в магазинах и вытягивались на улицах, иногда загибаясь за далекий угол. В них я и приобрел умение справляться со временем, разделив часы ожидания на отдельные отрезки. Для этого выделял в цепочке людей какую-нибудь заметную фигуру близко от входа и ждал, когда фигура войдет в дверь. Потом намечал следующую фигуру — мужика высокого роста, блондинку, яркий цыганский платок на бабьих плечах или пестрое платье — и следил за ней, пока и она не входила в заветную дверь. Так пытка ожидания превращалась в череду побед. Последняя победа была, когда в дверь входил я сам. На крыльце больницы роль человеческих фигур играли сигареты. Они организовывали время. Накуривался так, что противно было в рот взять, однако смотрел на Дулю и не сходил с ума только потому, что впереди была маленькая достижимая цель — выйду на крыльцо и покурю. Безнадежность разменивалась на цепочку надежд.

Разве не таким образом я прожил жизнь? Ставил себе достижимые цели, и они были метками во времени, как километровые столбы — метки пространства. Жизнь оказывалась чередой побед. Пространство, между прочим, можно вообразить без меток, время без них вообразить невозможно. Попробуйте — у вас ничего не получится. Его нельзя сравнивать с пространством. Они не имеют ничего общего. Поэтому я думал не о том, что для нас с Дулей не остается времени — это уж сколько есть, — а о сигаретах.

Я не о бессмысленности жизни, упаси Бог. Дело в том, что это тоже Локтев. Время задано не протяженностью, как пространство, а энергией, как сжатая пружина. Оно — разность потенциалов, сила, принуждение к движению по закону Ньютона. Сила не имеет протяженности, но имеет направление. Потому время не может течь в обратном или каком-нибудь другом направлении.

В книжке 24-го года у Локтева об этом короткая запись:

«Почему пространство измеряется пространственными мерами, а время — силовыми (сжатыми пружинками, гирьками с маятником)? Потому что время — некая таинственная масса, умноженная на ускорение».

Сегодня такие мысли никого не интересуют, время можно назвать потоком частиц или соленым огурцом — никто не удивится, а я прожил с этим жизнь, доходя своим умом: если время — сила, то что ж мы измеряем секундами, минутами и годами? А работу. Секунды, минуты, годы — это единицы измерения работы, совершаемой таинственной силой, измерить которую нам не дано. Может быть, все это глупость, но, повторяю, я прожил с этим жизнь. Меня заинтересовали вопросы, которые, как Дуля бы сказала, пять тысяч лет никого не волнуют. Что такое время? И почему эдингтоновская стрела времени указывает единственное направление вперед, а собака, влекомая запахом пищи, бежит по руслу запаха, в сущности, назад, ведь знакомый запах — это ее прошлое, она бежит к знакомому. Она бежит назад во времени и только поэтому она жива. И почему она обнюхивает и находит свою любовь по запаху, а мы ищем глазами? Или и это никого уже не интересует?

Был, значит, февраль 2001 года, дождевые облака повисли над всем побережьем. Несколько суток я не отходил из Дули. Она не поднимала головы с подушки, сознание ее путалось. Это было действие яда. Ульвик продолжал назначать метатрексат и цитозар, «очищающие мозг». Ида охала, услышав страшные назначения, и тихо, чтобы мы не слышали, возражала: