Ирина Муравьева - Холод черемухи

– Так как же? – спросила жена.

– А так же! Неисповедимы пути…

И опять уронил голову.

– Скажи мне! – умоляюще зашептала она. – Да что ты со мною всё время, как враг? Что я тебе сделала, Господи Боже!

– Что сделала, а? – удивился Александр Сергеевич. – А что ты могла мне, голубушка, сделать? Одно ты могла: не любить. Ты меня не любила.

– Неправда! – вздрогнула Нина.

– Какое: «неправда»! – с тем же отвращением перебил он. – От нелюбви у человека печень может воспалиться, волосы вылезают, ослепнуть он может, оглохнуть! Когда, скажем, баба беременная своего младенца ещё в утробе проклянёт или избавиться от него захочет, да не сможет, то на таком младенце, когда он на свет появится, сразу можешь крест поставить! Больным и несчастным он будет! Несчастным! И тут никого не обманешь! А ты не любила меня, дорогая…

Стон послышался из комнаты Василия Веденяпина, сильный, но тонкий, мальчишески тонкий, удивлённый стон, от которого они оба замолчали, прислушиваясь, а потом Нина быстро вытерла глаза, и на лице её появилось озабоченное выражение, сразу же смывшее с него прежнее отчаяние. Она обеими руками пригладила волосы, откашлялась, поправила платье.

– Иду, мой хороший! – чистым и грудным голосом прокричала она навстречу стону. – Проснулся, мой милый? А мы с папой ждём. Сейчас ужинать будем!

Александр Сергеевич сердито убрал бутылки под диван и начал торопливо завязывать кисти халата.

– Иди! Догоню! – приказал он жене. – Умоюсь вот только. Кормить его надо!

По дороге домой Дина попросила шофёра остановиться в Неопалимовском переулке. Варя Брусилова вместе с бабушкой, вдовой только что умершего профессора Остроумова, и маленьким сыном, на полтора года моложе Илюши, жили на четвёртом этаже большого каменного дома, похожего на одинокую скалу.

– Подождите меня, – холодно сказала Дина шофёру, хотя можно было бы и отпустить его: от Неопалимовского до Большого Воздвиженского было десять минут ходу.

Шофёр угрюмо кивнул. Она поднималась по лестнице, и чей-то чужой голос внутри отсчитывал ступени так, как отсчитывают такт в музыке: и раз, и два, и три, потом начиналось сначала: и раз, и два, и три… Тяжёлая ладонь Алексея Валерьяновича всё ещё чувствовалась на её правой лопатке и прожигала кожу. Дина поморщилась и передёрнула плечами под жакетом. И раз, и два, и три… В пятницу мы сядем в поезд… и раз, и два, и три… До пятницы остаётся четыре дня. Он уезжает в четверг. И раз, и два, и три… В четверг уезжает на Север искать подземелье. А я уезжаю в Берлин. И-и раз! В Берлин. И-и два! В подземелье. И три! Так надо. Я всех увезу. И-и раз! Он забудет меня. И-и два!

Обитая коричневой кожей, знакомая дверь. На двери табличка: «Профессор А.Я. Остроумов. Лечение и профилактика детских болезней». Звонок выдран с мясом. Она постучала. За дверью послышались быстрые торопливые шаги, и Варина бабушка, Елизавета Всеволодовна, похудевшая настолько, что и прежде очень большие глаза её теперь подавляли своею огромностью не только лицо, но, казалось, всё тело, всплеснула руками, увидев холодную стройную Дину в прекрасной жакетке и лаковых туфлях. Елизавета Всеволодовна пропустила Дину в квартиру, припала к ней и с наслаждением, как будто она дорвалась наконец, во всю свою силу расплакалась. Потом прошептала:

– Варвару вчера увезли на Лубянку.

Отстукивающий такт чужой голос внутри Дины Форгерер сразу замолк.

– Где Павлик?

– Он спит, – ответила Елизавета Всеволодна. – Дина, я его одна, без матери, не подыму! Откуда я силы возьму? Чем кормить-то? И так, что могла, обменяла!

– За что Варю взяли?

– Ах, Боже мой! За что? – Елизавета Всеволодовна махнула рукой и пошла на кухню. Дина пошла за ней. Сели за чисто вымытый стол. Чистота и порядок в квартире были такими же, как и прежде. – За что всех берут? Но она бешеная девка, Варвара моя, бешеная! Я тебе всегда говорила! И тебе говорила, и Тате! Я знала, что она не вытерпит, тихо сидеть не будет! Она ведь за год три работы поменяла! Слава Богу: обходилось как-то! Увольнять увольняли, но хоть не трогали! А тут Ленину письмо написала. Мне ни словечка! Разве она посоветуется? Да я бы ей руки отрезала! Позавчера она мне вдруг говорит: «Я, бабуля, Ульянову письмо написала. Что они с церковью делают!»

Елизавета Всеволодовна закрыла ладонями свои огромные глаза.

– А ночью пришли и забрали.

– Алёша-то где? – тихо спросила Дина.

– Откуда я знаю? Сперва говорили, у красных. Давно не писал. Жив ли… Отец, генерал, здесь, в Москве. Всё время болеет. Он тоже у красных теперь…