Ирина Муравьева - Холод черемухи

Впервые за этот почти целый год страшной своей игры с советской властью, в которой – если бы не опиум, рождающий во глубине его мозга самые нелепые фантазии, – он давно бы потерпел поражение, давно бы сломался на чём-то, впервые за этот свой год, главным сокровищем, опасностью и украшением которого стала Дина, – впервые за всё это время Барченко почувствовал себя не только виноватым перед теми людьми, которые «вернутся обратно в свои камеры», но и почти заодно с этими вот уродами и безумцами, один из которых сидел перед ним, жёг спички в железке, чтоб заново вспомнить огонь преисподней, вдыхал её дым, полагая, что курит, и только просил, чтоб его увели обратно, откуда он родом! Под землю.

Барченко почувствовал лёгкую дурноту.

– Простите, товарищ Дзержинский, нельзя ли немного открыть форточку?

– Конечно, конечно!

Запах яблок ворвался в распахнутую форточку вместе со странно напомнившим коровье мычание звуком далёкого паровозного сигнала, и Барченко, жадно вдохнув его всею грудью, отложил в сторону три фотографии: Василия Веденяпина, Аркадия Солонникова и Оганеса Мркичана.

Заключённый Веденяпин провёл дома не сутки, как предполагалось вначале, а целых три дня. Те же три дня были отведены на сборы и самому Алексею Валерьяновичу. В конце третьего дня Барченко, сильно опьяневший от бутылки только что выпитого вместе с Диной Ивановной Форгерер коньяку, лежал на полу в своём кабинете, прижимая к себе в одном только чёрном прелестном белье Дину Форгерер, и шептал в её вечно растрёпанные, тёмно-золотые, огромные волосы:

– Если бы я мог увезти их отсюда! О если бы их увезти! Очистить весь мир… Ты подумай, голубка! Одни только яблоки, птицы… В траве васильки цвета глаз твоих, ангел… А я не могу, не умею!

– Иди ко мне, иди ко мне, ну, что ты опять о своём? – бормотала заплетающимся языком Дина Форгерер. Слёзы лились по её красному лицу, и чёрное кружево было солёным. – Ведь я тут помру без тебя, вот и всё! Ищи меня после в твоей… как?… Шимбале! Среди всех других шимбалих с шимбалятами! Ха-ха-ха!

Она истерически засмеялась и всей золотою своей головою упала ему на живот, осыпала его звонкими детскими поцелуями.

– Не смей целовать меня так! Мне щекотно! – зарычал Барченко и вдруг изо всей силы оторвал от своего тела её голову и привстал на ковре. – Ты что мне сказала? Помрёшь? Повтори-ка!

– Помру! – звонко крикнула Дина.

Большою и толстой ладонью Барченко ударил её по щеке. На щеке отпечатались его пальцы.

– А мне и не больно совсем, – прошептала Дина и опять приникла к нему. – Ну, бей! Бей ещё! Мне не больно!

– А мне очень больно! – забормотал он, лихорадочно гладя её шею и спину. – Я не позволю, чтобы вот это, всё это, ты слышишь меня? – Обеими руками он поднял и развернул к себе её лицо. – Ни одна волосинка твоя, ни одна ресница, ни одно твоё пятнышко, болячка, царапина, родинка, глаза твои, все твои косточки, – не позволю! Не отдам! Другие, да пусть их гниют! Пусть в пыль рассыпаются! Только не ты! Ты чудо земли, ты её украшение!

– Ха-ха-ха! – заливаясь слезами, хохотала она. – Кого украшать-то? Тебя или Колю?

Он вдруг быстро вскочил, накинул на своё большое тело махровый халат, пошёл в ванную, где долго лилась вода, – Дина лежала на ковре неподвижно, как будто спала, – вернулся, вынул из стола большой пакет.

– Вставай! – негромко, своим обычным спокойным голосом приказал он. – Ты в пятницу едешь в Берлин.

Она подняла голову, посмотрела на него ослепшими глазами.

– Куда? С кем я еду?

– Вы едете все. Вот билеты. Ты, твой отчим, сестра с её ребёнком, Алиса Юльевна Шнейдер и нянька Степанова Ольга Васильевна. Вот билеты и вот ваши заграничные паспорта.

Дина задрожала, хотя в комнате было очень тепло.

– Неправда. Ты шутишь! Алёшенька…

– Вы едете все, – медленно, раздельно выговаривая каждое слово, повторил он. – Это было нашим условием. Я забираю с собой Веденяпина и несусь с ним к чёрту на рога искать подземелье на Кольском. Не бойся, найду! Не такое искали! А ты забираешь семью и всех их увозишь. И нянек, и бабок! Но чтобы и духу здесь вашего не было!

– А как же… – залепетала она. – А как я увижу тебя? И где? И когда? Что ты, право, ей-богу… Куда я поеду…

– Нигде. Никогда, – почти грубо сказал он. – Ты сейчас это должна понять, Дина. Ты меня нигде и никогда больше не увидишь . Ну, может быть, только во сне. Хотя вряд ли.

В тот же вечер Александр Сергеевич Веденяпин сидел на краю постели в одном белье. На полу перед ним стояла пустая из-под разведённого спирта бутылка, а другая, только что начатая, сильно дрожала в правой руке в то время, как левой он тёр поочерёдно то один, то другой висок и всё время морщился от боли. Отпив глоток, он поставил только что начатую бутылку на пол и, опрокинувшись на кровать, заскрипел зубами. Жена, заплаканная, с высоко поднятыми бровями, приотворила дверь комнаты.