Ирина Муравьева - Холод черемухи

– Сумасшедших везде хватает, – спокойно ответила Дина и помолчала. – Так ты что, думаешь, она уехать не захочет?

Таня отрицательно покачала головой:

– Она папу ни за что не оставит. Ни папу, ни няню. Алиса – железная. И потому не оставит, что всё поняла и ужасно боится.

– Танюра! – вдруг быстро спросила Дина. – А доктор твой как?

Таня залилась густой тёмной краской.

– Мой доктор? Ну, как… Я знала, что ты спросишь. Я без него никуда не поеду.

– Татка! – Дина широко распахнула глаза. – Ведь он же женат!

– И что? – пробормотала Таня. – Да, они живут в одной квартире. И сын вернулся. Их того гляди «уплотнят», подселят к ним кого-нибудь, он сам говорит.

– При чём здесь: «подселят»? Я же не об этом!

– О чём ты?

– О том, что ты ему всю жизнь отдала, а он…

– Он тоже мне отдал всю жизнь, – вдруг упрямо сказала Таня и так же, как сестра, посмотрела исподлобья.

– Зачем это нужно! – с тоской воскликнула Дина и заломила руки, что вышло немного театрально, но очень уж горестно. – Зачем это нужно: всё время какие-то жертвы! И как будто от этого кому-то станет легче! Твой Александр Сергеевич не может развестись с женой, потому что она вроде бы больна, и сын у них, и я не знаю, что ещё…

– Кто сейчас разводится? – прошептала Таня. – Это – то же самое, как в монастырь уходить. Ты как будто забываешь, в какие мы времена живём!

– А раньше ему что мешало? – огрызнулась Дина. – Нет, но я же не только о нём говорю! Все всегда чем-то друг другу жертвуют, а при этом ненавидят друг друга, смотреть друг на друга не могут! И так доживают до самой до смерти! Я сказала Николаю Михайловичу, когда он поправился, что я ни дня не останусь его женою, если я пойму, что…

Она сильно побледнела и отвернулась. Таня вопросительно приподняла плечи, но ни о чём не успела спросить: в дверь постучала Алиса Юльевна, сказала, что каша готова и нужно поесть, пока всё не остыло.

У Ленина и бывшего его озёрного друга Зиновьева начались решительные разногласия по поводу партийной политики. По правде сказать, Ленин немного испугался. Во-первых, в него всё же Фаня стрельнула. А если мне вдруг возразят, что не Фаня, так точно ведь кто-то стрельнул. Для Фани стрельнуть было трудной задачей, поскольку она, пребывая на каторге, почти до конца потеряла там зрение. К тому же известно, что, будучи зрячей, в руках никогда не держала оружия. А тут пусть не насмерть, но всё же попала.

И он испугался. Ещё бы не страшно!

Однако расправились именно с Фаней, хотя на заводе, где выстрел и грянул, самой этой Фани в тот день не случилось: она безотрывно учила на курсах работников будущих земств (была, как мы видим, большой фантазёркой: какие уж земства, зачем и откуда?).

Слепую безумицу быстро поймали – она и не пряталась, кстати! – и тут же, конечно, в ЧК на допросы. И сразу за подписью Якова Свердлова появилось знаменитое воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, открытое грозной строкою: «Всем, всем!» Короче: последней букашке и пташке. Тому, кто на смертном одре умирает, тому, кто ещё не родился, но должен. Родишься и слушай: объявлен террор всем врагам революции.

И дату запомни: 30 августа.

Бледного как смерть, широкоскулого Ульянова лечили от раны, а тощую, со впалою грудью и круглой гребёнкой в растрёпанных, но негустых волосах, преступницу Фаню везли уже в Кремль, чтоб там и казнить по всем правилам. Сам комендант Кремля, всё тот же Мальков Пётр Дмитриевич, взвалил на себя эту казнь.

«Забрав Каплан, привёз её в Кремль, – вспоминал перед смертью простодушный Пётр Дмитриевич, – и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Комната была просторная, высокая. Забранное решёткой окно находилось метрах в трёх-четырёх от пола. Каплан была прикована к стулу. Возле двери и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключённой. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал.

Прошёл ещё день. Вызвал меня Аванесов Варлам Александрович и предъявил постановление ВЧК: Каплан расстрелять. Приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.

– Когда? – коротко спросил я Аванесова.

У Варлама Александровича, всегда такого доброго, незлопамятного, отзывчивого, не дрогнул на лице ни один мускул.

– Сегодня. Немедленно.

– Есть.

Круто повернувшись, я вышел от Аванесова. Вызвав восемь человек латышей-коммунистов, которых хорошо знал лично, я обстоятельно проинструктировал их, и мы отправились за Каплан.