Ирина Муравьева - Холод черемухи

– А ты ведь не любишь меня, – тихо сказал Николай Михайлович.

Она слегка поморщилась.

– И это нормально, – сказал он. – Так не бывает, чтобы двое любили одинаково. Ты позволила мне любить себя, и я благодарен за это.

– Послушай! – вскрикнула Дина. – Ну, что ты всегда о себе? Они там погибнут! Пока ты здесь, голый, объясняешься мне в любви, им есть уже нечего! Там ведь ребёнок! Там маленький мальчик! Ну, как же не стыдно?

Он был сейчас маленьким мальчиком. Он был младенцем, которого извлекли из тёплого материнского лона, из этой воды животворной, поймали, как неводом ловят покорную рыбу, и бросили на берег, плоский и чёрный.

Николай Михайлович знал, что решение принято и разговор закончен, но одновременно с этим он знал, что сейчас она уже раскаивается в том, что так грубо и безжалостно оборвала его, и, может быть, ей даже хочется приласкать его, задобрить, успокоить, укрепиться в своей этой власти над ним, обнажённым, горячим и полностью преданным ей человеком.

– Иди ко мне, – хрипло попросил он. – Всё будет, как скажешь.

Она умоляюще и испуганно посмотрела на него. Это была та мелкая, как бы и незаметная посторонним (случись в этой комнате вдруг посторонние!), доля секунды, когда ещё можно было отказать ему, потому что, если он возьмёт её на руки и потянет обратно в эту развороченную кровать, отказывать будет нельзя, слишком поздно, и там начинается сразу туман – туман, чернота и огонь во всём теле, и он там – хозяин, – нельзя, о, нельзя отказать, слишком поздно….

Никто и подумать не мог, никто и не догадался бы, какие способности откроются у тихой Алисы весною 1918 года. А что было делать? Алису терзала любовь. Их всех нужно было кормить: и Тату, и мальчика, и самого доктора, который чернел на глазах, и поникшую няню, которая то засыпала в слезах, то в тех же слезах просыпалась.

Алиса Юльевна вставала в рассветных сумерках, в зеркало смотрелась по привычке, по той же привычке приводила себя в порядок: расчёсывала волосы, туго скручивала их узелком на затылке, умывалась ледяною водой – всё стало как будто вокруг ледяным, всё, кроме любви и тревоги, – надевала стоптанные, но ещё крепкие башмаки, длинное, потёртое, крепкое пальто, берет на свою беспокойную голову и тенью – не русской размашистой тенью, но стройной, худою, сухою, спокойной, как быть и должно, потому что Алиса в себе не имела ни капельки русской, несдержанной крови, а только чужую, немецкую кровь с лёгкой примесью шведской, – да, тенью, боясь потревожить их сон, она выскальзывала из дому и шла на добычу. Она шла на добычу, как из лесу рано выходит волчица и, потупив жёлтые, янтарные, умные глаза свои, идёт по дороге, ведущей в деревню, где можно украсть молодого ягнёнка, пушистую кошку, а то и собаку (поскольку собака – не волк, волк сильнее!), украсть, приволочь уже задушенное, но ещё тёплое, парное существо голодным волчатам, которые, разевая розовые, шелковистые, но столь ещё детские рты, её заждались там, в чащобе, в берлоге.

Алиса Юльевна торопилась на Смоленский рынок, где в сумерках раннего утра уже шла торговля. Толкались, меняли, кричали, хрипели. Бывало, дрались. Рынок был полон слухов, сплетен, страхов и предсказаний. Алиса замирала от того, что просачивалось под её чёрный беретик, когда она, крепко ступая по растаявшему снегу, проходила через людские связки, гроздья и узелки.

– А говорят, к нам на Москву пленных австрияков везут! – вдруг подымалось в воздух из какого-нибудь оголтелого, охрипшего горла, и словно бы лопался мыльный пузырь: вокруг начали шуметь, волноваться.

– И что с ними делать? Самим-то жрать нечего!

– А что с ними делать? Порезать их всех! Правительства нету, так кто за них спросит? Порезать, покласть. Пусть гниют!

– А правда! Порезать, покласть. Больше нечего делать.

Алиса Юльевна вынимала свой товар.

– Часы, что ли, бабка? – останавливалась перед ней миловидная, по всему видать, сытая с самого утра молодайка. – А ходют?

Алиса холодно и отстранённо демонстрировала, как ходят её швейцарские, оставшиеся от покойного отчима часы. Молодайка, раздвинув румяные губы, подносила раскрытую серебристую раковинку к высунутому из платка толстому, красному уху: часы мелодично и сдержанно тикали. Потом расходились: довольная Алиса с большим куском сала и копчёной рыбиной в промасленной бумаге и плавная, широкобёдрая молодайка, не стёршая с губ своих сытой улыбки.

В восемь, когда в докторском доме на Плющихе вставали и зажигали свечи и доктор, обжигаясь кипятком с сахарином, на ходу просматривал утреннюю газету и набрякшие усталостью глаза его наполнялись изумлённым ужасом, Алиса Юльевна возвращалась, слегка разрумянившись и запыхавшись.