Нина Шнирман - Счастливая девочка (повесть-воспоминание)

— Я получила Отметку!

— Тройку? — спрашивает Мама. Я мотаю головой.

— Двойку! — Мама радуется, что угадала. Я мотаю головой.

— Единицу! — смеётся Мамочка. Я опять мотаю головой.

— Так какую же отметку ты получила? — И Мамочка разводит руками.

— Ноль, — говорю и смотрю на Мамочку.

— Что-о? — переспрашивает Мамочка, и у неё очень странное лицо.

— Ноль! — повторяю я очень серьёзно. Тут происходит что-то совсем непонятное. Мамочка вдруг наклоняется, закрывает лицо руками, совсем как Бабушка, пятится, пятится в столовую, садится на стул у стола и всхлипывает. Плачет, думаю, ужас какой!

— Мама, Мамочка! — зову ее. Она поднимает голову, убирает руки от лица вместе с очками, и я вижу — хохочет, но так хохочет, что и дышать, по-моему, не может. Я удивляюсь и немножко обижаюсь — человек очень серьёзную отметку получил, а тут смеются!

Но, с другой стороны, хорошо, что она не плачет!

Как хорошо, что закончилась эта ужасная книжка! Я первый раз в жизни радуюсь, что Бабушка закончила чтение. Мы все говорим ей большое спасибо, Анночка обнимает её, Бабушка улыбается, кивает головой, встаёт и уходит на кухню.

— Тебе понравилось? — спрашиваю Анку. Она думает, потом говорит:

— Я всё время боялась.

— Ты всегда боишься! — пожимает плечами Ёлка и делает узкие глаза.

— А тебе что, понравилось? — возмущаюсь я.

— Ну, знаешь! — Ёлка делает свою кривую голову. — Это всё-таки Диккенс, он прекрасный писатель!

— Мне он совсем не прекрасный, а ужасный, и книжка ужасная, — говорю.

— А чем она «ужасная»? — И она улыбается так, что очень хочется стукнуть её как следует.

— Тем, — говорю, — что всё время то волнуешься, то боишься, думаешь, вот опять его схватят и украдут, девушку эту… убили… так ужасно, и этот негодяй со своей собакой…

— Кончилось ведь всё хорошо?! — И Ёлка пожимает плечами.

— Ну и что, — кричу я, — это было совсем недолго, а все дни, что Бабушка читала, я всё время волновалась… и боялась, что с ним опять что-нибудь случится и что ему больше не будут верить, а он не виноват!

— Это просто трусость, — машет рукой Ёлка.

— Что?! — Я ужасно рассердилась, но не знаю сразу, как ответить.

— У Ниночки нет трусости, — говорит Анночка вдруг очень решительно. С Ёлкой надо спорить осторожно, потому что, если не очень хорошо обо всём подумаешь и скажешь немножко неправильное слово, она сразу его заметит и будет только о нём говорить, пока ты ей не скажешь что-то совсем правильное. И сейчас я не могу ей ответить, хотя сама знаю: это не трусость, а другое, но как объяснить это, я не знаю.

Приходит Мама, смотрит на нас, улыбается и говорит:

— Спорите?!

— Ей, видите ли, Диккенс не нравится! — И Ёлка показывает на меня пальцем.

— Что, Нинуша, — спрашивает Мамочка, — тебе «Оливер Твист» не понравился?

— Совсем не понравился, — говорю.

— А Киплинг тебе понравился? — спрашивает Мамочка.

— Очень, — радуюсь я, — особенно «Рики-Тики-Тави» и «Маугли»! Ещё, — говорю, — мне очень понравился Вашингтон Ирвинг и «Барышня-крестьянка».

Мамочка берёт в руки книжку, смотрит на обложку, улыбается.

— Моя книжка, — говорит, — с детства её помню!

Я вдруг думаю про неприятное и сразу спрашиваю:

— Мамочка, а тебе Диккенс нравится?

— Да, — говорит Мамочка, — это мой любимый писатель!

Так я почему-то и чувствовала, и мне это неприятно и грустно, потому что мне всегда хочется любить то, что любит Мамочка.

— Как жалко, — говорю, — а мне он… не нравится.

— Ничего, — говорит Мама, — а через несколько лет он может тебе понравиться.

— Он мне никогда не понравится, — говорю я.

— Этого ты, Нинушенька, сейчас знать не можешь. — Мамочка говорит очень серьёзно. — Потому что в жизни время ведь идёт вперёд, и многое меняется. Знаешь что, — предлагает она, — давай мы с тобой поговорим о Диккенсе лет через… двадцать, я уверена, что ты его полюбишь!

— Давай, — говорю, — я согласна. Мамочка чуть-чуть взмахивает рукой — это у неё такое маленькое «до свидания» и уходит. Ёлка хмыкает и тоже уходит. Анночка спрашивает:

— А через двадцать лет мы будем старые?

— Не знаю, — говорю, — наверное, мы будем не старые, но и не молодые! И тут мне приходит в голову одна мысль: разве Диккенс через двадцать лет изменится? Не изменится! И что тогда мы с Мамочкой будем делать?

Непонятно!

Папа недавно достал в своей Академии наук две путёвки в лагерь — Мама сказала, что это очень хорошие путёвки, они на сорок дней. Я очень удивилась, ведь нас трое, а путёвки почему-то только две? Мамочка объяснила, что и две путёвки Папа еле-еле достал. «А кто поедет?» — спрашиваю. «Ты и Ёлочка», — говорит Мама.