Василий Алексеев - Невидимая Россия

— Я не советский — я эмигрант. Правда, я уже несколько раз бывал в России, но только нелегально — я работал от Обще-Воинского Союза.

Григорий затаил дыхание. Он уже и раньше слышал о белогвардейских террористах, но не особенно верил в реальность их существования, а теперь случай свел.

— Вас поймали?

— То-то и дело, что нет — я сам приехал.

— Как? — Григорий перестал что-либо понимать во всей этой необыкновенной истории.

— Да, я приехал сам. Мои родители выехали, но сохранили подданство. Мне исполнился 21 год и я приехал в армию.

— Зачем?

— Я знал, что меня, конечно, посадят, но надеялся, что удастся отделаться несколькими годами концлагеря, а потом… потом я мог бы продолжать подпольную работу на родине.

Лучистые глаза засветились.

— Ну, а дальше?

— Как только я попал на советскую территорию, меня арестовали — и в тюрьму. В провинции я просидел несколько месяцев — там очень сильно били. Оказалось, что они знали больше, чем я предполагал. Трудно пришлось, я уже тогда понял, что проиграл… Потом переодели в форму ГПУ, забинтовали голову так, что остались одни глаза, и привезли в Москву, на Лубянку. Тонкие пальцы опять пробежали по волосам.

— Эти пряди у меня выпали после одного допроса — было очень неприятно, а когда пришел в камеру и поправил волосы — смотрю: в руках остались целые клоки. С тех пор никак не зарастают…

— А зачем вы ходили в Россию нелегально?

— Мы хотели создать подпольные группы по эту сторону кордона. Попутно приходилось заниматься террором…

У Григория на минуту проснулась старая комсомольская подозрительность и ненависть к эмиграции.

— Что же, вы хотели какого-нибудь генерала вместо Сталина посадить? — спросил он.

Юноша нахмурился. Первый раз легкая тень пробежала по его лицу.

— Обще-Воинский Союз готов служить России и никакого правителя ей навязывать не собирается. Белые боролись не за «помещиков и капиталистов», как говорят у вас пропагандисты, а за Учредительное собрание и законный порядок.

Григорию на минуту стало стыдно за свой непроизвольный выпад.

Чего это я? Все, кто против большевиков — наши союзники. Нечего разбирать — правые или левые. Вот он, сын белого офицера, я — сын рабочего, а сидим в одной камере и если его расстреляют, а меня нет, то только потому, что до моих дел не докопались и я сумею их обмануть лучше, чем он.

— А вы давно сидите? — спросил молодой человек.

Подозрительность опять проснулась в Григории.

— Я недавно, — ответил он небрежным тоном, — меня, наверно, скоро выпустят.

В коридоре опять раздались тяжелые шаги. Два мента открыли дверь.

— Павлов!

Молодой человек поднялся.

«С вещами по городу…». На тюремном языке это значило, что куда-то отправляют. Валентин шагнул к тяжелой двери, лучистые глаза последний раз взглянули на Григория. Чувствуя, что делает глупость, Григорий вскочил и, не обращая внимания на чекистов, крепко пожал руку молодому человеку.

— Не унывайте, — сказал он.

— Спасибо — мне уже легче. — Валентин хотел сказать еще что-то, но вместо этого только взглянул. Взгляд этот Григорий запомнил навсегда.

— Ну, уже подружились! Нечего тут болтовней заниматься… — грубо цикнул один из чекистов.

Дверь особенно сильно хлопнула. Григорий лег, сам не понимая, что происходит в его душе. Ясно чувствовал он только одно: этого белогвардейца он никогда уже больше не увидит…

В камере Павла произошел скандал. Всё началось из-за окна. Ночи были еще холодные. Старики-инженеры, занявшие «Дачу» и «Дворянское гнездо», боялись простуды и вечером закрывали окна; «Парашина слободка» бурно протестовала. Там, в окружении кооператоров, жил главный враг инженеров — советский писатель, черный, вертлявый человек с острым носом, большим бледным лбом и глазами, скрытыми роговыми очками. Это был настоящий классический тип русского нигилиста. Завистливый, снедаемый неудовлетворенным честолюбием и вечным беспокойством, он постоянно ссорился со всеми, но на беду соседи его были грубы, зубасты, обладали железными нервами и связываться с ними не было никакого расчета, тем более, что писатель иногда пользовался их передачами. Главная его ненависть направилась по «классовой линии» на инженеров, но они жили далеко и были сплочены. Таким образом, желчь приходилось волей-неволей накапливать. Зато, когда поднимался скандал общекамерного размера, писатель делался неизменным лидером любой оппозиции, направленной против инженеров и старосты. На этот раз он даже вскочил на нары и произнес целую обвинительную речь: инженеры узурпировали власть в камере. Староста был выбран четыре месяца тому назад, состав теперь другой… Если старики боятся простуды, то могут переселиться в «Парашину слободку» и уступить другим захваченные ими лучшие места у окна.