Василий Алексеев - Невидимая Россия

— Дело ваше, — сказал он, следя за эффектом своих слов, — пять лет концлагеря вам всё равно обеспечено; зависит только от вас, сохраните вы жизнь или нет: упорством вы можете добиться только расстрела.

— Ерунда, — ответил Павел, — я ни в чем не виноват и вы меня, конечно, выпустите.

Мужчина презрительно усмехнулся — ну, что делать с таким дураком — повернулся и вышел, не считая возможным дольше тратить свое драгоценное время. Бледный следователь сел и допрос начался опять.

Вернувшись утром в камеру, Павел шопотом рассказал о своем допросе Грубилкину. Тихон Ильич выслушал всё внимательно. Павел ожидал похвалы своему мужеству, но инженер задумался.

— Тебя спасет то, — наконец, сказал он, — что против тебя вообще нет никакого материала, а доносам они сами знают цену. Если бы твое сознание было им действительно нужно, они сумели бы как следует нажать, но для нажима нужны время и усилия. Все следователи сейчас работают часов по 16–18 в день — где им терять время на такие пустяки, как твое упорство! Но расстрелять тебя действительно могут — на это ведь много времени не потребуется…

Один из сокамерников уступил Павлу место и он спал целый день тяжелым, бездумным сном.

Была ночь. Григорий сидел на нарах и курил: не спалось. От «параши» шла тяжелая, гнусная вонь. — Пожалуй, лучше было бы спать на полу около окна, чем на нарах около «параши», — думал он. — Как Алеша переносит весь этот ужас?

В коридоре тяжело хлопнула дверь. Кого-нибудь на допрос?

Каждый раз при мысли о допросе сердце Григория ёкало. Шаги двух человек зазвучали по коридору. — Ведут новичка — на допрос вызывает один охранник. Ключ с лязгом впился в дверь камеры. Григорий напряженно смотрел на толстые железные листы, покрашенные зеленой, облупившейся краской. Дверь отворилась. Через порог переступил худой, как скелет, юноша с двумя четко выделявшимися пятнами вылезших волос на висках. Мент захлопнул дверь и молодой человек застыл в нерешительной позе на пороге, обводя устланную спящими телами камеру лучистыми глазами.

— Садитесь ко мне на нары, — тихо сказал Григорий.

Такой же мальчишка, как Алексей! — подумал он про себя.

— Благодарю вас.

Молодой человек сел, с трудом сгибая костлявые, угловатые колени.

— Откуда?

— Из собачника, с Лубянки.

— Ложитесь на мое место — я всё равно спать не буду.

— Спасибо, я посижу. Меня зовут Валентин, — сказал молодой человек и протянул Григорию тонкую, прозрачно-бледную руку.

— Давно?

— Больше полугода. Сейчас у нас какой месяц?

— Май, — с удивлением ответил Григорий.

— Май, — повторил молодой человек и улыбнулся. — Меня взяли в ноябре. Всё это время я провел в одиночках и потерял счет времени. Вы себе представить не можете, как я рад, что попал, наконец, в общую камеру.

За что его так? — с возрастающим интересом всматриваясь в молодого человека, подумал Григорий. На вид ему было лет двадцать. В том, как он держался, было что-то женственное и это отталкивало Григория. Не нравилась ему и слишком мягкая, вежливая манера говорить, но всё это были мелочи. Самое главное стояло где-то за лучистыми глазами, за всей изможденной мученической внешностью, и это самое главное своей ничем непоколебимой силой импонировало любящему всё сильное Григорию.

— Пытали? — не выдержал он после длинной паузы.

Тонкие пальцы поправили волосы на вылезших местах.

— Не очень… Самое главное, что долго. В собачнике такие камеры, что нельзя было выпрямиться, а кроме того, они меняли температуру: то очень жарко, то несколько градусов ниже нуля.

— Били?

— Вначале, потом перестали — надоело.

— Чего же они от вас добивались?

Добрые глаза поднялись на Григория. — Мне скрывать нечего и терять тоже нечего — они сказали, что меня расстреляют. Я даже не понимаю, почему меня перевели в вашу камеру… наверно, я им уже не нужен, приговор почему-либо не готов, а место в одиночке понадобилось для кого-нибудь другого.

Молодой человек помолчал, радостно осматривая камеру.

Григорию стало не по себе от этого игнорирования неизбежной и близкой смерти. Может быть, это специально подосланный провокатор? Нет, не может быть — несомненно, всё им рассказанное правда.

Григорий еще ни разу в жизни не видел сочетания такой физической слабости с такой душевной силой и спокойствием. — Похож на христианского мученика… я думал, что таких вообще не бывает.

Молодой человек заговорил опять: