Василий Алексеев - Невидимая Россия

Теперь Михаил опять куда-то исчезал на целый месяц и, судя по таинственному виду, узнал нечто интересное. Когда кастрюля с супом была водворена на шипящий примус, а учебник по истмату открыт, Миша небрежно бросил:

— А я был только что в бывшей Воронежской губернии.

Павел вопросительно поднял глаза.

— Слышал ты что-нибудь о Федоровцах? — спросил Миша.

— Нет, не слышал, а что?

— А то! Это целое крестьянское антикоммунистическое движение.

— В чем же оно состоит?

— Это нечто вроде секты, — начал Миша с оттенком превосходства в голосе, — понимаешь, целый большой район в Центрально-Черноземной области объявил, что большевистская власть это власть антихриста, что с ней надо прервать всякое общение. Нашили на одежду кресты, отказываются платить налоги, сдавать хлеб, мясо и другие продукты, ждут, что придет князь Михаил и избавит Россию от безбожной власти.

— Ты сам там был и всё это видел? — недоверчиво спросил Павел.

— Был и видел! — даже обиделся Миша. — Уже начинаются процессы. Как всегда, хотят выявить руководителей, уничтожить головку, а затем передушить и всех остальных.

— А почему же они называются Федоровцами?

— Этого я хорошо не знаю. Очевидно, в распространении этого учения главную роль сыграл какой-то Федор.

Павел задумался. Отовсюду доходили неясные, неопределенные, но настойчиво повторяющиеся сведения о волнениях в деревне. — Неужели назревает общий взрыв? — подумал он с болью в сердце, — а мы не то что руководить и подготовить, а и узнать во время ни о чем не можем!

— Есть у тебя там свои? — спросил Павел.

— Никого.

— Как же ты ездил?

— Так вот и ездил — сел на поезд да и поехал. Я еще раньше слышал, что там что-то творится. Приехал, походил по селам и установил, что это не выдумка, а так и есть.

— А кресты нашитые видел?

— Конечно, видел!

— А говорил с ними?

— То-то и дело, что с ними особенно не поговоришь — всем чужим не доверяют. Ты думаешь, там мало агентуры шляется! Ведь это открытое неповиновение, этого, знаешь, как боятся большевики!

— Надо еще туда съездить, — сказал Павел.

— Конечно надо, да без денег не очень поедешь. Ведь чтобы что-то сделать, надо пожить, а для этого нужны деньги, которых у нас с тобой нет. Кроме того, сами они к себе не примут, а устроишься, скажем, в каком-нибудь городке около, «товарищи» сейчас же заинтересуются — зачем приехал и чем занимаешься? Я уже об этом думал, — не так оно просто…

С тех пор, как Павел, по рекомендации Григория, познакомился с Алешей Желтухиным, они очень подружились. Алеша представлял из себя странную смесь женственности, лени, доброты, уравновешенности, ума и выдержки. Каждое воскресенье Павел заходил за Алешей, чтобы вместе идти к обедне. Павел привык приходить в церковь к началу и стоять до конца. Алеша любил утром поспать.

— Я за тобой больше заходить не буду, — говорил каждую субботу Павел, — ты просыпаешь.

— Не сердись, — отвечал Алеша, смотря на рассерженного друга бархатными карими глазами, — вот увидишь, не просплю!

— Ну, хорошо. Только если проспишь, это будет в последний раз.

— Хорошо, хорошо, — соглашался Алеша.

На другой день Павел заходил и заставал приятеля в постели.

— Свинья! — говорил он яростно.

— Ну, не сердись… зачем понапрасну нервы трепать? Мы сейчас кофе выпьем… — Алеша сладко потягивался, зевал и, наконец, медленно поднимал худое, гибкое тело с мягкого матраца.

Никакими упреками невозможно было вывести его из благодушного состояния.

В комнату входил отец Алеши, такой же стройный, тонкий и широкоплечий, как сын, только еще выше и красивее.

— А, Павлик! — говорил он, улыбаясь в седую бороду. — А мой, как полагается, опять проспал: вчера с Джеком до двух часов ночи прогулял.

Джек был черный доберман, принадлежавший Алешиной сестре Наталии Михайловне, жившей в той же квартире с мужем и дочерью.

— Я сейчас уйду! — говорил Павел, но уже начинал чувствовать, что гнев и возмущение его тонут в ласковости и невозмутимости Алеши.

Алеша подходил к старинному мраморному умывальнику, занимавшему всю середину комнаты, наливал воду в громадный белый таз из такого же громадного кувшина и начинал медленно, с удовольствием мыться, фыркая и по временам оборачивая на друга мокрое, блаженно ласковое лицо. Павел снимал пальто и садился, всё еще время от времени чувствуя приступы возмущения.

— Я даю тебе пятнадцать минут на сборы и потом ухожу…