Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Мне невольно вспомнился Эйнхорн, застывший в своем кресле, и его рассуждения о могуществе.

— Пока кругом бушуют войны, летают аэропланы, грохочут заводы, деньги переходят из рук в руки, меняя своих владельцев, эскимосы охотятся, разбойники рыщут по дорогам, прикованный к постели заставляет весь мир крутиться вокруг себя. Вся жизнь моей тетушки Этель была приготовлением к этому чуду.

— Наверно, в этом есть доля истины, — сказал я.

— Даю голову на отсечение! И это крайне важный момент. Помните, с какой легкостью великий Шерлок Холмс на своей Бейкер-стрит разгадывал сложнейшие из загадок? Но он в подметки не годился собственному брату. Майкрофт — вот это была голова! Просиживал штаны в клубе, носа наружу не казал, а был в курсе всего! И когда Шерлок чувствовал, что зашел в тупик, он обращался к Майкрофту, и тот решал головоломку. Знаете почему? Потому что Майкрофт был неподвижнее и незыблемее Шерлока. В неподвижности — сила. Король сидит на заднице, а простые люди мельтешат перед ним на своих двоих. Паскаль утверждает, что людей подстерегают беды и несчастья, поскольку они не умеют оставаться в четырех стенах. А следующий, как я думаю, из английских поэтов-лауреатов молит Господа научить нас спокойствию и неподвижности. Думаю, вам известна картина, на которой странствующий бедуин спит, держа под мышкой мандолину, а лев глядит на него? Это вовсе не означает, будто лев не хочет прервать его сон, поскольку уважает покой, нет. Просто араб своей неподвижностью обретает власть надо львом. Таинственную власть. Пассивность умножает силу. Больше того, Марч: старина Рип ван Винкль задрых намеренно!

— Кто же ухаживал за вашей тетушкой все это время?

— Одна полячка. И знаете, когда тетка пришла в себя, дяде моему пришлось очень несладко. Ведь он всю свою жизнь на этом построил! Жена спала — а он и в картишки, и с девочками побаловаться. Когда она проснулась, он представлял собой жалкое зрелище. Мы все его жалели.

— Если уж речь зашла о жалости, — заметил я, — то не стоит ли пожалеть немного и вашу тетю? Ведь сколько лет у нее было вычеркнуто из жизни! Будто тюремный срок отбывала.

Усы Бейстшоу дрогнули в усмешке.

— Я одно время жутко увлекся историей искусств, — сказал он. — Вместо того чтобы суетиться и проводить всякие мошеннические сделки, как того хотел мой папаша, я то и дело юркал в библиотеку в Ньюбери, где в зале, кроме меня, сидели лишь восемь — десять каких-то монашек. И там мне попалась книга некоего Гиберти, произведшая на меня сильное впечатление. В ней рассказывалось, в частности, об одном немце, ювелире при дворе герцога Анжуйского, в мастерстве своем не уступавшем великим древнегреческим скульпторам. В конце жизни ему пришлось наблюдать, как его шедевры переплавляют в слитки. Труд его жизни пропал даром. А он, стоя на коленях, молился: «О Господи! Создатель всего сущего! Удержи меня, не дай склониться перед ложными кумирами!» Потом этот праведник удалился в монастырь, которому пожертвовал все свое имущество, и там умер. О, злая судьба! Когда под старость рушатся все твердыни. Проклятие! Но ему было на что опереться — у него оставался его Бог! А если бы не это? Если бы реальность предстала перед ним во всей своей страшной, неприкрытой сути?

И разве болезнь тетушки Этель не стала своеобразным шедевром, произведением искусства? Разве не следовало ей, подобно тому немецкому ювелиру, быть готовой к поражению? Есть словосочетание «руины эпохи».

Наверное, вы помните у Шелли:

Следует помнить, что и шедевры искусства не вечны. Что красота зыбка и недолговечна. Разве тот блаженный немецкий ювелир не просыпался каждое утро в счастье и радости? Чего же еще мог он требовать от судьбы? Нельзя одновременно вкушать счастье и не сомневаться, что прав перед Господом, в преддверии вечной жизни. Остается надеяться, что счастье твое и есть правота перед Господом.

В этом я с ним соглашался и поддакивал ему, кивая с умным видом. Теперь я был о нем лучшего мнения, он вырос в моих глазах. Нет, все-таки в нем что-то есть — внутреннее благородство, таинственные положительные свойства.

Но все это в такой странной, непонятной мешанине!

А между тем шлюпку нашу то лениво несло по зеркальной водной стихии, то швыряло и раскачивало на волнах.

И я вспоминал тогда, сколько раз, думая, что прав, катастрофически ошибался.