Илья Суслов: Прошлогодний снег

Нас вели по пыльным подмосковным дорогам. Колонна была длинная, к нам все время вталкивали новых. Мы проходили вдоль деревень. У заборов стояли дети и старики, сурово и жалостливо глядевшие в наши грязные, заросшие лица, на наши серые гимнастерки, серые, как дорога, которую мы месили своими босыми ногами. Немцы были веселые. Они смеялись и стреляли в тех из нас, кто уже не мог идти или отставал… Они мурлыкали свои гортанные песни и похлопывали нас по плечу. Они были сытые и довольные. «Москва — капут! — говорили они. — Сталин — капут! Рус — капут!» Я вспоминал свой дом у Красных ворот, маму, которая умрет с горя, узнав, что я «пропал без вести». Я представлял немцев, марширующих по Красной площади, взрывающих мавзолей Ленина… Это было нестерпимо…

Нас построили, пришел какой-то офицер, сказал по-русски: «Командиры, большевики и евреи — шаг вперед!» Все знали, что будет, никто не вышел. Офицер засмеялся и пошел вдоль строя, пристально глядя нам в глаза. Он считал себя, наверное, большим физиономистом. Иногда он останавливался и тыкал кому-то в в грудь пальцем и громко говорил: «Еврей… Комиссар… Большевик…» Солдаты тотчас вытаскивали из строя этого человека и через мгновение за дровяным сараем раздавалась короткая автоматная очередь… Он посмотрел мне в глаза. Он очень долго смотрел мне в глаза. Потом он засмеялся и пошел дальше.

Банально, правда? Мы уже как-то привыкли к таким сценам. Кино, книги… Но так было! А мне — 18 лет! И я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Офицер пошел дальше, а я остался жить. Я хотел только одного — убежать. Убежать! Вот сейчас поворот — и я, по-заячьи петляя, махну в лес, а там будь как будет. Вот мы идем по дороге, немцы-конвоиры прикуривают друг у друга. Вот сейчас… Ну!.. Нет, нельзя! Колонна брела молча, мы не разговаривали друг с другом: мы не доверяли друг другу. Кто этот лохматый дядька, идущий рядом со мной? Какая зверская рожа… Наверное, бывший кулак. Небось ждал немцев, как манну небесную и в первом же бою сдался. У-у, предатель! А сам-то я кто? Ведь я тоже попал в плен. Наверное, этот дядька со зверской рожей думает обо мне то же самое…

В старой, полуразрушенной сельской школе нас допросили. Допрос вел тот же офицер в черных лайковых перчатках. Он сказал мне:

— Садитесь. Чем вы можете быть полезны?

— Ничем, — сказал я.

— Такой молодой мальчик, — сказал он, — и так хорошо ищет пули. Не надо торопиться.

Он здорово говорил по-русски. Он так здорово говорил по-русски, что казалось, что он артист, переодевшийся в немецкую форму, что вот сейчас он скажет: «Ну, ладно, спектакль окончен. Хорошо ли я играл свою роль?»

Но я убежал. Я убежал из этой колонны. Я лег в придорожный кювет, и ряды пленных сомкнулись надо мной. Я здорово выбрал момент. Это было на повороте. Я здорово выбрал момент. И когда они прошли, я встал и побежал в лес. Смешно, правда? Братья Гримм. Но так было! Ах ты, лес мой, прекрасный мой лес! Горькая ты моя воля! Внутри меня — одно колотящееся сердце, а сверху небо, а сверху кроны, а внизу листья и трава. И трава… И нет никакой войны. Просто человек в лесу. И воздух. И нет никакой войны…

А потом я дошел до наших. Двадцать раз я умирал, двадцать раз я издыхал от голода и страха, двадцать раз меня могли поймать, но я дошел до наших. Я должен был дойти.

Меня допрашивал офицер из СМЕРШа. Он постукивал портсигаром по столу. У него было усталое лицо. Когда я все рассказал, он внимательно посмотрел мне в глаза. Он долго смотрел мне в глаза и сказал: «Врешь ты все, конечно. Куда теперь тебя?.. Нас не обманешь, нам все известно…»

Бог ты мой, почему он был так похож на переодевшегося артиста?

Просто не знаю, зачем я это вспомнил. Ведь столько лет прошло. Ах да, ваша книжка… Вот я и говорю — инфантильное поколение. Мы были более подготовлены к жизни, но тоже достаточно наивны. Мы полагали, что жизнь подобна газетным заголовкам. А когда столкнулись с ней…

— Зовите меня просто Яша. В вашей повести я не усмотрел одной очень важной детали. Ведь колючая проволока, опутавшая всю страну, разделила ее на две части: на лагерь, в котором заживо сгнило пятьдесят миллионов людей, и лагерь, в котором заживо гниют остальные двести миллионов. Наша с вами тюрьма расположена по обе стороны колючей проволоки. Разница лишь в условиях содержания. А по сути дела, и зэки — те же, и надсмотрщики — те же. Ужасно даже не это, всем очевидное, за исключением слепых и дураков, ужасно другое: человек, работающий по другую сторону колючей проволоки, не хочет стать свободным, он хочет стать надсмотрщиком! И это — основное достижение режима. Ваш герой что-то понял, к чему-то пришел. Он не пришел лишь к простому и ясному выводу: надо уходить! Боюсь ли я так говорить? Уже не боюсь. Всю жизнь боялся, а теперь не боюсь. Потому что знаю, что уйду. Надо уйти из страны с остановленным процессом жизни.