Илья Суслов - Прошлогодний снег

— И его верный друг, собака Индус, — сказал я.

Собака подняла голову и посмотрела на меня долгим, внимательным взглядом.

Видели ли вы московские «забегаловки»? Это будки, изредка разбросанные по переулкам, на которых время от времени меняется вывеска «Пиво» на вывеску «Квас». Чаще всего в окошке будки висит табличка «Пива нет», и скучающая продавщица, толстая и грубая Катька или Маруська, разбогатевшая на пивной пене, которую она наливает в плохо вымытые поллитровые кружки («недолив», как ласково называют эту нехитрую операцию старожилы и милиционеры), смачно ест бутерброд и огрызается прохожим.

В конце дня рабочий люд становится в длиннющие очереди, чтобы побаловаться после работы кружечкой пивка из бочки. Очередь идет медленно, каждый берет две, а то и три кружки, и уж если у кого в кармане найдется кусок сушеной воблы, то этот парень здесь царь и Бог, потому что по пивному ритуалу нужно так разделать этот кусочек соленой рыбки, чтобы каждая косточка ее была обглодана, высосана, да еще ломтик отдан товарищу по очереди, а там, глядишь, беседа потекла, и анекдотик рассказан про Чапаева, и про бабу, законную одну бабенку, классную, что вчера на танцах в Останкино отличилась, всем выдала — будь здоров, какая баба, — и про правительство, у них самих небось хлопот полон рот…

Пивнушка эта — и клуб, и место отдыха, и буфет, где можно после работы выпить «особой» бутылочку на троих, а то, гляди, и на двоих. Наливаешь из внутреннего кармана пиджака (где заветная, в «Гастрономе» купленная вскладчину, в газетку завернутая, чтоб милиция не видела) в кружечку, пивком зальешь для цвету и — живи, как человек!

Столов у забегаловки, конечно, нет, поэтому приспосабливаются люди кто как — кто на мусорном ящике, застеленном газеткой, кто на кирпичиках, а кто и так просто, стоя кучками. И пьют себе пиво. Это специально так «в стоячку» придумано, чтоб не собирались да не трепались про что не положено. Чтоб выпил кружечку — и топай домой, к жене, детишкам, телевизору.

Но мужчины расходятся неохотно, а денег все равно маловато.

— Васька, дай рубль до получки!

— Что ты, у самого нет.

— Да двадцатого отдам. У меня прогрессивка будет.

— Ну что я, жид, что ли? Говорю нет, значит, нет.

Я любил пивнушку на моей улице. То есть я любил смотреть, как пьет народ. Я и сам иногда вставал в очередь. Выпьешь кружечку, послушаешь, что кругом говорят, и ладно. Прикоснулся к жизни. А то уж больно узок круг, страшно далеки они от народа…

Этот пожилой дядька был давно мною примечен в очереди. Он все как-то неуверенно крутился, пропускал вперед стоявших позади, какой-то весь чистенький, заштопанный, но неуверенный какой-то. В общем, не из нашей очереди человек. Он встретился со мной глазами, что-то в нем дрогнуло, он сказал стоявшим позади:

— Простите, я на секунду отойду, я здесь стоял. Я сейчас…

Меня как-то покоробило от этого его «простите». Ну не принято так. Ты же не в ресторане. Ты у Катьки пиво берешь, какое уж тут «простите». Нет, не наш человек.

Он подошел ко мне и сказал:

— Вы, случайно, не коллекционер?

— Да, вроде, нет. А что у вас?

— Видите ли, у меня немного не хватает денег, может быть, вы купите?

Он разжал ладонь, и я увидел медаль «За боевые заслуги». Я немного ошалел.

— Ну ладно, — сказал я, — чего это вы? Сколько вам не хватает?

— Да, пожалуй, копеек пятьдесят.

Я дал ему полтинник, и он побежал к своей очереди.

Потом мы очутились рядом и медленно пили свое пиво, и он вдруг, просто так, стал мне рассказывать и рассказывать. И его речь, московский интеллигентский такой говорок засел в моей памяти. И я сейчас постараюсь вам его передать, постараюсь даже сохранить интонацию, только чуть-чуть от себя, чуть-чуть, ну самую малость…

Станция была маленькая, запущенная. Она чернела в белом снегу обугленной головешкой и только белые полоски, перекрещивающие окна, придавали ей нелепо нарядный вид. «Господи, неужели и здесь бомбят…», — ужаснулся Владимир Николаевич, прижимая к себе потертый, совсем не военный чемоданчик с подарками: кусок мыла, сало, американский толстый шоколад и теплые носки из верблюжей шерсти.

Поезд, на котором приехал Владимир Николаевич, уже ушел. Собственно, он и не останавливался вовсе — просто снизил скорость, проводница в ватнике и в очках в железной оправе строго сказала: «Кажись, твоя…»; Владимир Николаевич тяжело спрыгнул в мягкий скрипящий снег, поезд пронзительно, по-заячьи свистнул, прибавил скорость и уехал куда-то дальше за Урал, в Новосибирск, что ли…