Аля Аль-Асуани - Дом Якобяна

Только в редкие, исключительные минуты Суад Габер бывала сама собой. Ее горящий взгляд исчезал, лицо принимало привычные черты. Она, как актриса, сыгравшая роль, возвращалась к самой себе, снимала театральный костюм и удаляла грим с лица. Медленно на лице Суад проступали серьезность и бдительность, она упорно и настойчиво добывала что-то из недр памяти. Это могло произойти с ней в любое время: когда она обедала с хаджи, беседовала с ним или даже лежала в постели. Когда она находилась в его объятьях и пыталась восстановить его угасающую силу, неожиданно на мгновение в ее глазах вспыхивал этот блеск: даже достигая высшей точки любовного наслаждения, она не переставала думать о своем. Часто она сама удивлялась своей новой способности перевоплощаться в фальшивые образы. Раньше она никогда не лгала, и все, что она переживала в жизни, вертелось у нее на языке. Откуда же взялось это притворство?! Она мастерски исполняла роль любящей жены, которая волнуется, переживает, ревнует. Как профессиональная актриса, она научилась справляться со своими эмоциями: сама решала, когда плакать, смеяться или злиться. Сейчас в постели с хаджи Аззамом она разыгрывала очередную сцену: жена, которую приводит в восторг мужское достоинство супруга, отдается ему, чтобы он, со своей сверхъестественной силой, делал с ее телом все, что захочет. Она закрывала глаза, стонала и ахала, однако не чувствовала ничего, кроме трения. Просто соприкосновение двух голых тел, холодное и неприятное. Ее острое сознание тем временем не дремало ни секунды. Она разглядывала изнуренное тело хаджи, любовные порывы которого прошли через месяц после женитьбы обнаружив половое бессилие. Она искоса смотрела на его белую сморщенную, старческую кожу, редкие волосы на груди, маленькие темные соски. Ей было так же противно дотрагиваться до него, как до ящерицы или отвратительно-скользкой лягушки. Каждый раз она представляла стройное и крепкое тело Масуда, первого мужа, с которым она впервые познала любовь. Как прекрасны были те дни! Она с улыбкой вспоминала, как любила его, как жаждала встречи с ним, как все в ней загоралось от его прикосновений и как она чувствовала на груди и шее его горячее дыхание. Она спала с ним в пылу страсти и растворялась вместе с уходящим наслаждением. А когда стыдилась, отворачивалась от него и какое-то время избегала смотреть ему в лицо, а он начинал смеяться и говорил сухим сильным голосом:

— Да что с тобой, малыш… Мы сделали это… Так Богом задумано, глупенькая!

Это время было прекрасным и далеким. Она любила своего мужа, и ничего ей не надо было на этом свете, только бы жить вместе с ним и воспитывать сына. Аллах — свидетель, она не жаждала денег, у нее не было никаких амбиций. Она была счастлива в своей маленькой квартирке в Южном аль-Асафире недалеко от железной дороги. Она стирала, готовила, кормила Тамера, потом подметала пол, принимала душ, приводила себя в порядок и ждала Масуда до поздней ночи. Она считала свой дом просторным, чистым и светлым, как хоромы. И когда он сообщил ей, что получил контракт на работу в Ираке, она забеспокоилась. Суад возражала, ругалась с ним и отказывала ему в постели… Наконец настал день отъезда. Тогда она прокричала ему в лицо:

— Ты уезжаешь и бросаешь нас?

— Через год-другой вернусь с хорошими деньгами.

— Все так говорят, и никто не возвращается.

— Значит, тебе нравится жить в этой нищете?.. Мы не знаем, что будет с нами завтра… Ты хочешь прожить всю жизнь в долгах?!

— Одна, совсем одна, а мальчик растет…

— Только не в нашей стране… У нас все наоборот… Большой растет, а малый умирает… Деньги приносят деньги, а нищета плодит нищету…

Он говорил со спокойствием человека, который уже принял решение. Как она раскаивалась, что в тот момент согласилась с ним! Если бы она боролась до конца, если бы, разозлившись, ушла из дому, он бы послушался и никуда не поехал. Он любил ее и не смог бы вынести разрыва, но она сдалась и отпустила его… Это судьба… Масуд уехал и не вернулся. Хотя его и считали пропавшим без вести, она была уверена, что он погиб на войне и был похоронен в чужой земле. Похожее произошло во многих семьях ее александрийских знакомых. Масуд бы никогда не бросил ее и не оставил ребенка… Этого не могло произойти… Она уверена, что его нет на свете. Бог забрал его, и она осталась одна — уже в который раз. Прошло время любви — прекрасное время! Иссякли настоящие, горячие чувства, испарился стыд. Она билась и голодала, чтобы вырастить сына, а мужчины — с разными лицами, разной комплекции, по-разному одетые — все они смотрели на нее только одним взглядом — раздевающим, они были готовы на все, только бы она согласилась… Она отвечала суровым отказом, но ей было трудно, и она боялась, что однажды устанет и сдастся. Работа в магазине «Hannaux» была изнурительной, а зарплата — мизерной, траты на ребенка все увеличивались — это был неподъемный, как гора, груз. Все ее родственники, включая брата Хамиду, были либо бедняками, живущими духом единым, как и она, либо скупердяями, которые помогали ей лишь словами и, извиняясь под разными лживыми предлогами отказывались одолжить денег. Она переживала трудные годы, почти стала безбожницей и много раз, от отчаяния и нужды проявляя слабость была готова отдаться кому угодно. Поэтому, когда хаджи Аззам предложил ей вступить в законный брак, она все рассчитала: она отдаст хаджи свое тело за содержание ребенка. Выкуп, который заплатит ей Аззам, она не тронет. Она открыла банковский счет на имя Тамера, который через десять лет должен был увеличиться втрое. Время эмоций прошло, теперь нужен расчет, невозможно было получить что-либо просто так — только взамен и по взаимному согласию сторон. Бросив сына в Александрии, она каждый день спала с этим стариком два часа и получала плату. Ночью она сходила с ума по Тамеру, часто ей казалось, что он лежит в постели рядом, и она плакала жгучими слезами. А однажды, в тот день, когда она проходила мимо начальной школы и увидела детей в школьной форме, она вспомнила сына и расплакалась. Целыми днями ее сушила тоска. Она представляла, как поднимает его маленькое теплое тельце из кроватки, умывает в ванной, одевает в школьную форму, готовит завтрак и заставляет выпить стакан молока до самого дна, затем спускается вместе с ним, и они садятся в трамвай, идущий до школы. Где он сейчас?.. Как ей было его жалко… Он один, далеко, а она в этом большом, холодном, ненавистном ей городе, где никого не знает. Она одна живет в огромной квартире, но здесь ей ничего не принадлежит. Она прячется от людей, как воровка или блудница. Единственная ее задача — спать со стариком, от слабости и немощи которого она каждый день задыхается, ложась рядом с рыхлым, отвратительным телом. Он не хочет, чтобы она ездила к Тамеру, и, когда она заговаривает о своем маленьком, он хмурится, как будто ревнует. А она каждую минуту тоскует по сыну, страстно хочет видеть его, крепко обнять, вдохнуть его запах, погладить по мягким черным волосикам. Если бы она могла привезти его и оставить жить в Каире… На это хаджи Аззам никогда не пойдет. С самого начала он поставил ей условие, чтобы она оставила мальчика. Он ясно сказал ей: «Я беру тебя в жены одну, без детей… Договорились?..» Она вспоминает, какое жестокое и холодное лицо у него было в тот момент. Она всей душой возненавидела его, но свыклась и убедила саму себя: все, что она делает, она делает ради Тамера, ради его будущего. Какой прок жить, держась за мамину юбку, если они вдвоем будут побираться где придется?.. Она должна благодарить Аззама и молиться на него, а не проклинать; по крайней мере, он взял ее в законные жены и понес все затраты. На этой недалекой практической мысли и держалась ее связь с хаджи. Он имеет право на ее тело, согласно шариату, он также может бросить ее, когда пожелает и как пожелает. Она всегда должна была быть готовой к его приходу, каждый день, приодевшись и надушившись, она ждала его. Он был вправе не чувствовать ее холодности к нему, она должна не замечать его бессилия в постели. И она прибегала к хитрости, которой научилась интуитивно, чтобы не ставить его в неловкое положение: она стонала и царапала ногтями его спину, притворяясь, что достигла оргазма. Она обнимала его слабое тело и клала голову ему на грудь, как будто опьяненная удовольствием. И в этот раз Суад открыла глаза и принялась целовать его в подбородок и шею и гладить пальцами его грудь, затем прошептала нежно: