Ирина Волчок - 300 дней и вся оставшаяся жизнь

— Ну да… Спросил тебя, я сказал, что тебя еще нет. И он давай мне тут перспективы радужные выдавать: в Англию учиться, туси-буси. Я ему — на хрена мне твоя Англия? У меня здесь школа, друзья, карате, мама, бабушка. Тут он вообще в дурь попер: типа настоящий мужик должен расти не среди юбок, стал городок этот свой вспоминать, и какое счастье, что он в институт учиться сюда приехал.

— Счастье — это да, — задумчиво сказала Инночка. — Счастье для его деревни Покровки просто непомерное. Его историческая родина такого счастья не заслуживает… А ты правда в Англии учиться не хочешь?

— Ты чего, мам? Совсем с ума сошла?

— Сойдешь тут с вами… Нет, ну другая страна, язык опять же. Язык тебе хорошо дается. Получишь достойное образование…

— Ма-ам? — Сашка почти заплакал от возмущения. — Мам, ну ты чего?

Инночка захохотала, обняла сына, разлохматила ему волосы:

— Дурачок ты у меня, Шурятина, хоть и умненький… Не забивай голову ерундой. В школе что?

— Да ничего, нормально все в школе. Я и забыл совсем! Самое главное: танцуй, мам!

— Это, простите, в каком это смысле — танцуй? — осторожно поинтересовалась Инночка, боясь поверить своему счастью.

— В прямом. Давай гопака, что ли…

— А рок-н-ролл тебе спортивный не дать? Или по башке твоей нахальной тебе не дать, а, Шурятина? Давай сюда письмо, немедленно!

— Ну, это не совсем письмо, — протянул Сашка, и у Инночки почему-то упало сердце. — Это скорее бандероль…

— Что?!

— Мам, ну чего ты распсиховалась? Сейчас принесу.

Через минуту он вернулся с объемным серым бумажным пакетом в руках. Почерк на конверте, обратный адрес — все то же. Она взяла пакет в руки — содержимое было распределено по объему неравномерно. Конечно, опять он ей рисует. Здорово! Если рисует, значит, делать нечего. Значит, затишье. Значит, он в безопасности.

Рисунков действительно было много. И на этот раз Генка не ограничился карикатурами — были и пейзажи, все как один горные. Несмотря на убогость материала — тетрадные страницы, то в клеточку, то в линеечку, то шариковая ручка, то карандаш, — в рисунках была глубина, атмосфера, четкость пропорций. Самой Инночке, рисовавшей время от времени, исключительно под настроение, пейзаж, как жанр, не давался. Она знала об этом, и в какое бы то ни было пространство свои фантазии не вписывала.

Вообще, сам процесс рисования начинался у нее со своего рода зуда в пальцах — в отличие от вязания, там еще до начала работы она точно знала, что и как должно быть. Она брала большой старый, еще студенческих времен, блокнот и, забравшись с ногами в кресло, не обращая внимания на телевизор, начинала почеркушки. Инночка никогда не могла сказать заранее, что именно она нарисует: несколько линий в перехлест, здесь тень, потом вдруг подробно, в мельчайших деталях, на листе появлялся угол деревянной, грубо сколоченной оконной рамы без стекол. Постепенно нарисованное окно становилось частью заброшенной водяной мельницы с огромным колесом. В окно, перекрывая перспективу, с разных сторон летели черные стремительные птицы…

Довольно часто нарисованное ей не нравилось, набросок благополучно оставался в блокноте. Но иногда образ, придуманный ею, становился самостоятельным, требовал продолжения жизни, не оставлял в покое. И тогда Инночка оккупировала кухню на пару вечеров, собрав по всем комнатам настольные лампы. Набросок из блокнота переливался на белый лист, фантасмагория в технике тушь-перо начинала свою жизнь в качестве картины. Готовых работ она дома не держала, раздаривала кому попало. Старая мельница-развалюха, гнездо крупных черных птиц, красовалась у Катьки в гостиной, а гигантская волынка, расчерченная на ромбы накинутой авоськой с маленькой корзиной внизу, полной людей и зверей, была подарена Фриде. Та окрестила картину «Ноев ковчег» и даже сочинила стихотворение. Так они и висели рядом в простых деревянных рамках на стене — спасательная волынка и четыре четверостишия, написанные от руки вычурным почерком.

Но никогда, никогда в работах Инночки не росли деревья, не просматривался горизонт. Максимум — облака.

Генка рисовал по-другому, твердой, поставленной рукой, и в три десятка изломанных линий ложились заснеженные горные хребты, обломки скал и ели на переднем плане. Рассматривая его очень профессиональные рисунки, Инночка вспоминала, как в детстве отец учил ее проявлять и печатать черно-белые фотографии: вот на мокром прямоугольнике в луже проявителя обозначаются смутные тени, еще секунда — проступают линии… Во всем этом процессе был почти неуловимый момент, когда картинка превращалась в картину, а уже потом в фотографию. Вот эта последняя метаморфоза ей не нравилась, картине она охотно прощала и не резкость, и излишнюю доминанту неба — да что угодно. Фотография навязывала. Поэтому Инночка так и не полюбила этот жанр.