Ирина Волчок - 300 дней и вся оставшаяся жизнь

— Ага, значит, все-таки шок, судя по бреду, который ты несешь. Слышь, Лучинина, тебе, может, коньячку плеснуть?

Тут Инночка захохотала — надо же, все, ну просто все до одного, пытаются ее сегодня напоить: Славик, Сашка, Витка, теперь еще и эта.

— Том, ты с живой не слезешь, да? — обреченно спросила она.

Томка яростно кивнула.

— …Доползли мы кое-как до этого травмпункта. Я молчу, как мышь под метлой. И ты знаешь, не от великого ума — ну, в смысле, как бы чего лишнего не брякнуть, — а просто отупение какое-то. Заштопали его быстро…

— Верещал? — деловито осведомилась Томка. — Мужики, они такие слабонервные.

— Не-а. Молчал, как партизан. Вышел — красавец невозможный, чистый тебе красный командир Щорс: голова обвязана, кровь на рукаве… Вызвали мы такси и отправились к нему домой, на Ленинскую. Дом — сталинка, квартира — конфетка. Зашли, он кофе варит, оба молчим. Дурь ведь полная: представьте, муза, ночью, у мужчины… Ладно, разлил он кофе, повязка пропиталась, губы на глазах опухают и синеют. В общем, объяснений мне требовать не пришлось, хотя и разобрать, что там он бормочет, было непросто. Короче, он племянник нашей Полины — главбух, помнишь?

— «Степь да степь кругом»? — вспомнила Томка.

— Ага. Учился он в нашем институте на год моложе Славика и года на три старше меня. Утверждает, что я его помнить не могу, так как тогда он был ботаном в жутких очках. Естественно, и меня, и бывшего моего знает, как облупленных. После института он в Питер подался. Чтобы, значит, от невозможной любви к моей персоне избавиться. С глаз долой — из сердца вон. Да, да, чего таращишься? Оказывается, он в меня чуть ли не пятнадцать лет влюблен. В общем, жил себе, не тужил в Петербурге, приподнялся там, в родной город ни ногой. А тут встретил на каком-то семинаре по дизайну Ваньку Костикова, однокурсника моего, и узнал, что я уже пять лет как в разводе со своим викингом. Надел, говорит, свой лучший костюм, галстук, значит, повязал, и навострил лыжи в родной городишко, завоевывать непреступную ранее крепость по имени Инна Алексеевна Лучинина…

Инночка уже вовсю хлюпала носом, а Тамара затаилась: во-первых, перебьешь — слова больше не услышишь, а интересно до ужаса; во-вторых Томка Инночку понимала от и до — обидно стать жертвой мистификации. Хоть и с самыми благими намерениями. Хоть и красавцем мужчиной, «упакованным», как говорит молодежь, по полной программе.

— И вот все это он мне рассказывает: как узнал, что я с его теткой в одной конторе работаю, и что личная жизнь у меня не складывается. В общем, из всего, что происходило, случайной оказалась только встреча в «Грации» этой дурацкой. И повел он себя так по-идиотски исключительно с перепугу. И никакой жены, и уж тем более дочери, у него не было никогда, а заперся он туда Полининой кобыле, сестрице своей, кузине, значит, подарок выбирать. Да, собственно, и контору нашу он у Палыча купил втридорога из-за меня.

— Не, Лучинина, — протянула Томка после того, как окончательно убедилась, что продолжения этой Санта-Барбары с ее лучшей подругой в главной роли не будет. — Это сколько он тебе голову морочил-то, а? И что теперь? Опять ему башку разобьешь?

— Кстати, о башке: на Славика он в милицию подавать не намерен, — уже совершенно спокойно сказала Инночка, помолчала и добавила: — Замуж зовет.

— А ты? — ахнула эмоциональная Томка.

— А я, Том, спать пойду. На работу завтра рано вставать, спать три часа осталось. Хотя, наверно, можно и опоздать. Начальства-то все равно не будет! — глупо хихикнула Инночка.

Спать-то она, конечно, пошла, прокралась тихонечко в ванную, отмылась и улеглась. Но сон не шел. Вспоминался институт, подружки, педагоги… Все, что угодно, только не очкастое чучело — отличник, который, оказывается, чуть ли не следил за ней. Потом уже вовсе чепуха в голову полезла: а что бы, интересно, было бы, если бы она это чучело-отличника-ботаника заметила, вдруг разглядела в нем будущего успешного бизнесмена, перспективного жениха… И не было бы в ее жизни Славика. Борова Славика, а значит, и Сашки, самого родного и единственного. А был бы кто-нибудь другой, совсем другой, незнакомый. Стал бы этот другой или другая таскать ей из почтового ящика запрещенные письма? Но, наверное, тогда и этих запрещенных писем не было бы. Потому что не было бы в ее жизни Генки, этой занозы в сердце. Сердце, которое вроде и не разрывается, но ноет, ноет… Хоть бы уж письмо, правда, пришло, что ли. Ей так не хватало… Чего? Чистоты? Правды? Этой в лоб, детской, непосредственности: «Ты где, адрес запомнила, приезжай, я тебя жду». Вот сейчас, после почти суток дурдома, в который превратилась ее относительно спокойная и размеренная жизнь, она бы, ей-богу, сорвалась и поехала! Натянула бы домашний свитер, старые джинсы, собрала бы мокрые волосы в хвост и поехала бы. Даже краситься не стала бы. Какая же это реальная картина: вот заспанный Генка открывает ей дверь, вот у него округляются глаза, вот он хватает ее на руки и кружит по комнате быстро и бережно, а она хохочет, и нюхает его нестриженую гриву, целует виски и мокрые от слез щеки, а старенький диван все ближе с каждым кругом, но Генка не спешит, а только прижимает ее к себе и старается подставить под поцелуи не виски и скулы, а нос, чтобы было еще смешней, чтобы она была счастлива…