Дуровъ - Все схвачено

Господи, и этот про Севера!..

Налил полную крышку-стаканчик, протянул Легату.

– На! Первым будешь.

– А если умру? – Легат осторожно принял стаканчик, понюхал: пахло чем-то тухлым.

– Умрешь – похороним, – равнодушно сообщил Диггер. – Пей, Начальник. Мы ж с Буром не террористы, – да, Бур? – мы на Власть не покушаемся, – и заржал, как будто не было этих мучительных километров, как будто он из ресторана с утра так и не вылезал.

И Бур типа хмыкнул.

Легат вздохнул глубоко и выпил отварчик. Залпом. И не умер.

– А что? – сказал он, чтоб что-то сказать. – И вправду…

Чуял легкое жжение в пищеводе – как после скверной водки, но вроде в голове яснее стало. Или показалось?

А Диггер отнял стаканчик, налил Буру, потом себе, а за это время Легат отчетливо понял, что четыре километра ползком и на коленках – так, фигня, можно и дальше двигаться, силы есть, а ума – не занимать стать. Просто замечательный отвар, крайне нужный в жизни любого первопроходца, а кем еще, спрашивается, был Легат?

– Обалдеть, – сказал он. – Спиши слова.

– Секрет, – ответил Диггер, тоже явно оживший. – Но готов к поставкам товара.

– А исходные материалы?

– Все тебе скажи, властолюбец. Попросишь – сварю. Мы, бизнесмены, секретными сведениями не торгуем. Не то что ваш брат-чиновник.

– У меня нет брата… – начал было Легат, но осекся.

Смешно, конечно, все это сопли и слюни, но сейчас он был уверен, что два брата у него есть. Вот они. Бок о бок. Или отварчик имел побочное действие: вызывал сентиментальность. А чувство это Легат не любил. Бежал его всю жизнь. И сейчас тормознул вовремя.

– Ну ладно, ну дошли мы, – он вернулся к главной теме, – а где метро?

Доселе молчавший Бур ответил кратко:

– За углом.

И показал рукой.

Все же не угол это был, если точно, а плавный поворот тоннеля вправо. Но придираться к словам Легат не собирался.

– Чего ж мы сидим? Пошли…

– А и то верно, – согласился Бур, – часики тикают…

Встали – силы и впрямь вернулись! – потопали, завернули вправо вместе с тоннелем, легко прошли метров пятьдесят и уперлись в стальные, некогда выкрашенные в какой-то цвет, но сейчас потерявшие его, ржавые ворота. Или двери – раз тоннель пешеходный. Такие арочные, как в старых замках. Крепкие, судя по всему, двери, на совесть деланные в далеких сороковых – пятидесятых, наверняка – тяжелые, массивные, вон – ни малой щели даже нигде не видно, пригнаны на века. А на дверях – сквозь ржавчину, сквозь грязь, пыль и (чего там еще?) ну, конечно, сквозь время, просматривалось местами красное, а в целом грязно-серое крыло и чуть выше – край маленькой птичьей головки. Одной. Вторая исчезла под грязью.

Если б не знал об орле Легат, не разобрал бы. А тут…

– Пришли! – констатировал он. – Ребяточки, дорогие мои, респект вам и любовь на всю жизнь! Мы пришли. Это орел. Двуглавый, естественно. У меня точные сведения, – ну не мог не продать себя дешевле, чем мог, пардон за невольную тавтологию, – на этих дверях, ведущих в тоннель Правительственного метро, должен быть красный двуглавый орел. А вот и он! Видно же? Видно, да?

А может, отвар все еще действовал…

Напарники молчали. Смотрели на нечто типа красное, выглядывающее из-под грязи десятилетий. Орла в этом красном и впрямь трудно опознать – даже при мощном хотении.

– А что, – сказал Бур, – может, и орел. То, что вход в метро, – это точно, Варяг не ошибается. Да и по его плану шли. А что орел… Варяг говорил, что Гумбольдт говорил, что орел. Когда они сюда пришли, все уже грязью поросло, видно было хреново. Как сейчас. Но Варяг говорил, что Гумбольдт говорил…

– Заладил, – сварливо отозвался Диггер. – Говорил, что говорил, что говорил… Ну, пусть будет орел, какая на фиг разница! Ворота заперты, ключ в сове, сова в гнезде, гнездо… В жопе все, короче! Отмычку, извиняйте, я с собой не взял, а ломиком мы здесь хрен что подцепим. Да и маленький он, ломик…

И повисла тишина – родная для этих мест.

Тут Легат раздвинул занавес и вышел, с позволения сказать, на сцену.

– А у меня с собой было, – торжествующе сообщил он и достал из кармана куртки ключ.

Он любил разыгрывать маленькие неожиданные спектакли, любил вынимать теоретическую курицу из-под теоретического платка. Он всегда любил неожиданности, не боялся их, являющихся со стороны, но предпочитал лично устраивать их близким и дальним, а в том числе и себе самому. Он любил не театр в принципе, а театр для себя, даже не задумываясь над термином. Более того, скажи ему, что он ладит театр, он бы обиделся. Театр – это жена. А он – суровая проза жизни. Но желательно срежиссированная им самим.