Яков Шехтер - Поцелуй Большого Змея

Терапевт положил руку на стену и ловким движением отодвинул дверь. Посреди большой, совершенно пустой комнаты в глубоком кресле сидел человек. Выглядел он очень старым, длинная белая борода лежала на коленях, голова заметно тряслась. Когда мы вошли в комнату, он поднялся нам навстречу.

Голову Наставника покрывал белый тюрбан, одет он был точно так же, как избранный и Терапевт, только широкий пояс покрывали не серебряные, а золотые нити.

– Так это и есть тот самый Шуа, из-за которого царь Гордус перерезал сто двадцать шесть мальчиков Эфраты? – тихим голосом спросил Наставник.

У меня замерло сердце. Я совершенно забыл про донесение эфратского Вестника. Значит, царь выполнил свою угрозу? Неужели я повинен в смерти ста двадцати шести детей?

– Вот, учитель, – Терапевт с поклоном протянул Наставнику сковороду. – Посмотрите.

– Погоди, Асаф, – Наставник мягко отвел сковороду. – Подойди ко мне, мальчик.

Я приблизился. Все смешалось в моей голове. Страх перед Наставником, который, говорят, видит человека насквозь до седьмого колена, гордость за то, что я стою в самой сокровенной комнате Кумрана, внезапно накатившая усталость, острое сожаление о том, что мама не может видеть этого вместе с нами, и самое главное: боязнь, что меня принимают за кого-то другого, настоящего, наделенного подлинными способностями.

– Ты и есть настоящий, – тихо сказал Наставник, словно отвечая моим мыслям.

Он взял мягкими руками мою голову и поцеловал в лоб. Его губы были прохладными, а пахло от них горьковатой свежестью, словно от куста мяты на рассвете. Мне показалось, будто сквозь голову перекатилась холодная волна, будто я снова окунаюсь в бассейн, нет, в быструю весеннюю речку возле Эфраты, ту, что летом полностью исчезает и только весной несется через ущелье, мама мне запрещала ходить туда купаться, но я тайком бегал вместе с другими ессейскими мальчишками, и вот мама стоит на берегу и машет рукой, а волна снова перекатывается через меня, но это не волна, а светящийся шар, я прячусь под деревом, идет дождь, вся одежда намокла, но это уже не я, а мама, и…

– Асаф, теперь покажи сковороду.

Наставник опустил руки, а я невольно отступил назад, вернувшись на прежнее место. В моей голове стало светло и тихо, словно ее хорошенько промыли холодной водой. Я больше ничего не боялся, я полностью доверял избранному, Терапевту, Наставнику, даже страж у входа в подземелье уже не вызывал неприязни.

Терапевт поднес к лицу Наставника сковороду, и тот внимательно осмотрел свинцовую бляшку.

– Йосеф, – Наставник повернулся к отцу.

Тот подошел и с поклоном поцеловал протянутую ему руку, я никогда еще не видел на лице отца столь почтительного и нежного выражения.

– Йосеф, вот об этом мальчике, – он указал на меня подбородком, словно в комнате находился еще один мальчик и отец мог перепутать, – ессеи молились сто шестьдесят два года. Я рад, что он оказался твоим сыном. Но ему нечего делать в миру, Йосеф. Шуа должен стать настоящим ессеем, а потом…

Наставник тяжело вздохнул и сел в кресло.

– Учитель, – голос отца дрожал. – Учитель, мы с женой горды и счастливы. Но нет ли тут какой-либо ошибки?

– Ошибки? – Наставник слабо улыбнулся. – Погляди на сковородку, Йосеф. Ты ведь еще не успел позабыть то, что учил когда-то в Кумране.

Отец взял сковороду из рук Асафа, поднес ее к глазам и слабо охнул.

– Вы правы, Учитель.

– Попрощайся с сыном, Йосеф.

– Разрешите ему обнять мать.

– Нет, Йосеф. Теперь ему нельзя покидать обитель. Но он может посмотреть на мать со стены.

Всю длинную дорогу обратно на поверхность отец держал меня за руку. Терапевт шел перед нами, на расстоянии нескольких шагов, словно давая нам возможность поговорить напоследок. Но отец молчал.

– Что ты увидел на сковородке, папа? – спросил я шепотом.

– Свинец отражает состояние души, – тихо ответил отец. – Человек неровен, поэтому свинец всегда застывает бугорками и впадинами. Чем больше они разнятся по высоте, тем сильнее страсти, будоражащие душу, тем сложнее сопротивляться их влиянию, и тем ниже духовный уровень. У нечестивцев свинец застывает волнами. У начинающих ессеев насчитывают семь-восемь бугорков и впадин, у продвинутых – три-четыре, у глав направлений и Наставника – один-два. Для приема в ученики необходимо, чтобы бугорков было не больше десяти.

– А сколько было у меня, папа?

Отец надолго замолк. Мы шли темными переходами моего нового дома, и теперь они вовсе не казались мне страшными.