Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Жизнь ее складывалась более чем обыкновенно и в результате сложилась совсем не такой, какой она ее когда-то себе представляла.

По вечерам, накладывая ночной крем у зеркала, она замечала еле уловимые приметы времени, скрывать которые с каждым годом становилось все труднее. Она и не скрывала…

Наверное, в ее жизни, жизни одинокой тридцатилетней женщины, все могло случиться иначе, но как-то не случалось и не случалось, сама же она для этого уже давно ничего не делала.

Наташины родители, жившие в далеком северном городе, писали длинные письма с осуждением ее образа жизни и настойчивыми уговорами вернуться домой, и, вскрывая очередной конверт, она была готова бросить все и уехать к ним – единственным людям. Но каждый раз пытаясь найти себе место в городе, покрытым слоем угольной пыли, с мрачными терриконами шахт и однообразием пустынной тундры вокруг и не находя его – оставалась.

Она тоже писала родителям, звала к себе в двухкомнатную «хрущевку», рисуя перспективы счастливой совместной жизни, и эта тягостная переписка длилась много лет с редкими встречами раз или два в году…

В час ночи Левашов вошел в последний вагон поезда на Лубянской площади.

Вагон, как и все вагоны девяносто четвертого года, были испещрен надписями, усеян обертками от дешевого шоколада, скорлупой от фисташек. По полу, обдуваемая струей воздуха из приоткрытого окна, перекатывалась пустая пивная банка…

И хотя вагон был пуст, Левашов, конечно же, сел напротив Наташи, разглядывая ее с той степенью откровения, которая доступна еще не до конца пьяным людям.

Так они проехали три остановки в пустом вагоне.

«Сейчас пристанет», – подумала Наташа, заметив, как Левашов берется за поручень, и удивилась, что не испытала привычного в подобных ситуациях чувства брезгливости.

С первых секунд ее поразило в Левашове очевидное сходство с собой. Она подумала, что этот человек бывает откровенен и развязен, только когда выпьет, а так он, должно быть, столь же одинок и не приспособлен к этой жизни, как и она.

Левашов сел рядом с ней и негромко, но отчетливо произнес:

– Моя фамилия Левашов. Мне тридцать три года, и моя жизнь так же неустроенна, как и ваша… Я воевал в Афганистане, был ранен, ордено… В общем, награжден орденом… К чему я это? Ах, да… Чтобы вы не подумали, будто я… Ну, это неважно…

– Вы говорите покороче, – попросила Наташа, – мне скоро выходить.

– Вы напрасно пытаетесь меня сбить, – стараясь быть серьезным, сказал он. – Я не буду говорить пошлых фраз о судьбе и всем таком прочем. Вы мне очень нравитесь…

– Наташа…

– Наташа… Я сейчас нетрезв, и это очевидно…

Наташа поднялась.

– Моя остановка.

– Можно мне проводить вас?

– Вы угадали, – сказала Наташа, – я живу одна. Но из этого ничего не следует.

– Из этого следует поезд, в котором я уеду, а вы останетесь… Дайте мне свой телефон.

– Хорошо, – Наташа достала из сумки блокнот.

Гонимая сквозняком, коснулась Наташиных ног пустая пивная банка…

И эта банка, и скорлупа от фисташек, и гадкие надписи на стенах, как вся наша жизнь с ее обманчивым счастьем, бедами и горечью разочарований, вернули Наташу в реальность.

Она вырвала листок из блокнота и записала номер.

– Вы не знакомитесь в общественном транспорте, – грустно улыбнулся он, – и потому оставили мне несуществующий номер…

Наташа посмотрела на Левашова: внезапно протрезвевшего, растерянного… И поняла, что не может его потерять.

Поезд притормаживал – это длилось секунды, и, зачеркнув предыдущий, она написала правильный номер.

Утром Левашов позвонил и попросил о встрече.

Договорились в четыре часа на Пушкинской площади.

Наташа шла, волнуясь и нервничая как девчонка. Она прождала сорок минут, озябла и прокляла себя тысячу раз – Левашов не пришел.

«Идиот проклятый! Мы себе не простим!.. Я-то дура… Раскисла, как гимназистка!»

Левашов перезвонил вечером. Он клялся, божился, несусветно врал, просил учесть, что телефонная трубка, из которой доносится Наташин голос, висит, как распятие в красном углу, а сам он стоит перед ней на коленях. Он оправдывался долго, окончательно запутался и в конце концов признался, что пьет третий день подряд, но уж этот день, слово мужчины, последний.

А она, Наташа, обязана его понять, простить и прийти завтра к Пушкину в то же время.

– У нас с вами, как в песне: «Мы оба были – вы у аптеки, а я в кино искала вас…» – сказала Наташа.

– Какие уж тут песни… – вздохнул Левашов.