Жужа Д. - Резиновый бэби (сборник)

– У меня был брат-близнец. Он во время родов, тля, умер. Врачи объяснили мамаше, что он был почти вдвое меньше меня и что-то там такое, что все питание через меня к нему шло. Он от голода умер, когда в очереди на свет за мной стоял. Его, тля, похоронили в красивой деревянной коробке из-под сигар. Лакированной, с какой-то там золотой буйней на крышке. Папаша говорил, что ему было бы не тесно и в пачке «Герцеговины». Так я и остался, тля, – Близнец.

– А где родители, живы?

– Да буй его знает, я ушел от них давно, наверное, как пятнадцать мне стало... Да надоели... Цеплялись, цеплялись... Мать на всяких там праздниках как напьется, смотрит на меня не моргая, руки на грудь положит и говорит: «Ну, расскажи нам всем, как ты брата своего съел!»

Солнечный зайчик пополз по стене камеры – по рябой крашеной поверхности, где в облупленных дырах были видны цвета предыдущих покрасок. По нарам. По одеялу с прожженным углом. По руке слепого – и тот почувствовал тепло, слаборазличимое, зыбкое. Свет заскользил дальше, по цементному полу и железом оббитой двери. Попал в стекло глазка и в глаз конвоиру Сафиуллину, который этот глаз тут же закрыл, отвернулся и пошел в дежурку, где его ждал напарник Уколов.

На столе, покрытом изрезанной клеенкой, стояла банка из-под баклажановой икры, в которой кипела вода, и от кипятильника к поверхности рвались многочисленные пузыри – поднимались и выбрасывались наружу.

Уколов осторожно выдернул вилку из розетки, вынул двумя пальцами из банки кипятильник и бросил его на стол – запахло горелым.

– Япть... – сказал Уколов.

– Епть, – сказал входящий Сафиуллин. – Все бодаются...

– Кто? – Уколов попытался приподнять банку, тут же обжегся и начал трясти рукой. – Япть!

– Да этот... Со слепым...

– Хоть бы уже убились, япть – все равно всю жизнь сидеть...

– Да, епть, преспективка... – Сафиуллин заржал и тоже попытался приподнять банку. – Епть... – обжегся тоже, стал дуть на быстро краснеющие пальцы...

Уколов достал из обшарпанной тумбочки мятую пачку с чаем, разорвал упаковку и высыпал в банку полпачки заварки. Горка сухого чая какое-то время лежала на поверхности воды, отпуская намокшие чаинки по одной на дно. Клубы цвета красной охры медленно поплыли в прозрачном кипятке.

Подтянул пальцем пакет с пряниками и попытался оторвать один от склеенной массы... В конце концов выломал несколько в картонную коробку из-под сахара.

– А че слепой сидит-то?

– Жену замочил и это... хахаля ейного...

– Где ты пряники такие купил?

– У нас, где еще?

– Они же того...

– Ну да...

– А че брал-то...

– А че, епть! Попросил я у Гульки-воровки пряников – а она это... Говорит... Они, говорит, это... Пряники, мол, не очень и глаза прячет...

– Ну и?

– А я говорю, ну тогда вафли... что ли?! А Гулька-воровка посмотрела на меня так мутно... Помолчала, глаза подняла и говорит: лучше пряники...

– А сын у слепого – в детдоме теперь... Тут, через дорогу...

– Слепой?

– Почему, епть, слепой?!

– Ну, я думал...

– Что слепые только слепых родят! – Сафиуллин опять заржал, открывая кривые нижние зубы.

– Откуда они их только берут...

– Кого?

– Пряники эти гребаные...

Луч солнца выполз из дежурки сквозь окошко под потолком, прошел по затоптанному двору и через магазинную подсобку, где Гулька-воровка ставила ведро с водой к мешкам сахарного песка. Расплескала. «Заубись...» Поставила колыхающуюся жидкость. Встряхнула мокрую руку.

Сахар от этого должен был потяжелеть, впитать в себя всю эту испаряющуюся воду, и тогда в остатке останется сахару домой... На варенье. А то вон мать давно просит... Уж полгода не встает...

Гулька лишь на секунду зажмурилась от этого луча, как он уже побежал дальше, через корпуса, через всю тюремную территорию, заборы, ворота, чуть подсохший асфальт загруженной грузовиками дороги и, наконец, попал в большую комнату, где стояли двадцать кроватей, разделенных тумбочками. На всех на них спали дети – кто разметавшись, откинув одеяло, а кто закутавшись почти с головой.

И только в самом конце этой угрюмой комнаты с голыми стенами в разводах не спал мальчик. Он был совсем лысый – значит, попал сюда недавно... Смотрел в потолок и шевелил губами, будто что-то считал.

Солнечный луч чиркнул по подушке, по лицу, мальчик повернулся – и из ярко-голубых глаз его покатились слезы...

Папе...

– А че тащилась-та? – Матушка Верея поправила корявым пальцем платок.