Дмитрий Лекух - Башни и сады Вавилона

Я вздыхаю.

– Даже и не сомневался. А ты там что сейчас, с Баксом по парку гуляешь, что ли? А то гавкает кто-то там, слышу…

Олег снова усмехается.

– Это он гуляет, а я мокну. Под деревом. Ни одни зонты с капюшонами уже от этой гадости, что с неба льется, не помогают. А этой твари – хоть бы хны. Да еще и даму сердца себе прямо здесь на площадке нашел, представляешь? Теперь на пару ворон облаивают. Правда, хороша сучка, тут даже и говорить нечего, ага. Ростом почти с этого придурка, грудь – как у кобеля здоровая. И – грациозная девочка, чего уж там. По бревну просто как гимнастка передвигается. Да и хозяйка тоже ничего, я с ней как раз беседовал, пока ты не позвонил…

– Ладно, – смеюсь, – тогда иди, продолжай развлекать даму беседой. Только койку сразу не предлагай, может обидеться. А то знаю я твои солдатские манеры. Мадам, вы мне нравитесь, не пойти ли нам поебаться. Лучше в кино куда-нибудь пригласи или в кабак, на худой конец. А я отдохну чуть-чуть, пока Аська не приехала. Она сразу после эфира сюда собиралась, так что, думаю, часика через два будет.

– У вас же там, в больнице, вроде специальные приемные часы установлены? – сомневается он. – И кроме как в эти самые часы никого из посетителей ни под каким предлогом не пускают? Типа там – сват, брат, жена, сестра, – какая разница?

– Да наверняка! – смеюсь. – Но ты когда-нибудь видел, чтобы Аську это останавливало?

Он молчит, размышляет.

– Нет, – говорит наконец, – приемные часы для этой боевой самоходной установки, на которой ты за каким-то хреном скоропостижно женился, конечно, ни фига не аргумент. Как и пара омоновцев на входе. Подумаешь, два дурака в бронниках с автоматами. Тут нужно какое-нибудь более тяжелое вооружение. Скажем, танк. Причем лучше сразу несколько. Или пара-тройка десятков БТРов по периметру. Или, на худой конец, оборудованный по всем правилам военной фортификации блок-пост с ротой автоматчиков. Да и то, честно говоря, не уверен…

Смеемся мы теперь уже вместе.

Потом прощаемся, и я тащу свое тело в сортир.

Надо бы теперь, наконец, и покурить, я так думаю.

А что?

Оказывается, в этом мире есть целых два человека, которым я могу доверять: Олег и Аська.

Да еще и выживший охранник Андрей с водителем.

Уже – целых четыре.

А это уже много, Егор.

Очень много.

…Доплелся до сортира, уселся на унитаз, сделал пару осторожных затяжек.

Подождал.

Вроде – ничего.

А то очередного аттракциона с этой колокольной головной болью я, пожалуй, могу и не пережить.

Но нет, все терпимо пока что.

Не торопясь, докурил сигарету, попил воды прямо из-под крана, выполз из туалета и совсем уже было собрался ложиться, когда что-то торкнуло: а что бы мне, собственно говоря, в окно-то не посмотреть?

Подоконник – широкий, удобный.

Идти недалеко.

Даже фрамуга открывается, сам видел, когда Викентий решил, что в палате уже слишком накурено.

Осторожно, по стеночке, добрался до подоконника, приоткрыл фрамугу, с трудом взгромоздил на покрытую потрескавшейся белой краской деревянную поверхность, ставшую вдруг нереально тяжелой задницу, уселся, подтянул, как в детстве, колени к подбородку и уставился в окно.

Да…

В такую погоду хорошо хлопнуть стакан терпкого армянского коньяка, не торопясь закусить тонким лепестком лимона, посыпанного смешанной с молотым кофе сахарной пудрой, подышать на оконное стекло, а потом, смакуя небольшими короткими затяжками, выкурить крепкую вкусную сигарку и пустить себе в висок тяжелую пулю.

На улице – ни-ко-го.

Только больничный фонарь качается, отражаясь в мутном зеркале окрестных луж, да деревья шумят под дождем.

И тишина.

Причем не эта, не моя, не больничная.

Нормальная тишина начисто вымытой неторопливым осенним дождем малолюдной московской вечерней улицы.

Я уже, оказывается, и забыл, что такая бывает.

Порылся в карманах байковой больничной пижамы, вынул оттуда следующую, изрядно мятую никотиновую палочку, чиркнул колесиком зажигалки.

Да пошел он в жопу, этот Викентий, вместе со всеми его идиотскими запретами.

Затянулся поглубже, с интересом проследил за заковыристым маршрутом бегущей куда-то по своим срочным собачьим делам мокрой и потрепанной жизнью больничной псины.