Дмитрий Лекух - Я русский

Нам по фигу.

Мы слишком устали.

Поэтому молча хлопаем по паре порций местного кальвадоса и отправляемся по номерам.

Утром, попив за завтраком кофейку, решили сгонять на кораблике на остров замка Иф, где мотал в свое время срок тот самый Эдмон Дантес, который стал графом Монте-Кристо.

Делать-то все равно особенно нечего.

Игра – только завтра.

Кораблик, кстати, так и назывался.

«Эдмон Дантес».

И никакой тебе, сцуко, фантазии…

…Ну, что сказать – ничего особенного.

Остров как остров.

Торчит из моря скала, украшенная средневековой тюрягой.

Если только тюрьма, пусть даже средневековая, может быть украшением.

Не люблю я подобного рода заведения.

А так – красиво, конечно.

Особенно если погода хорошая.

А с погодой нам в тот раз повезло.

Прокатились, короче.

Полазили по светло-песчаного цвета стенам, пофотографировались, позагорали под ласковым зимним средиземноморским солнышком в шезлонгах, живописно расставленных прямо у крепостных стен.

Потом Злата предложила залезть на самый верх, где было оборудовано что-то вроде смотровой площадки.

Забрались.

Стоим, море разглядываем.

Красиво.

– Слушай, – неожиданно спрашивает Злата, – я все тот разговор ваш никак забыть не могу. О гибели европейской культуры. Вы и вправду так думаете?

Закуриваю.

– Не только мы, – снова вздыхаю. – Был такой прекрасный европейский философ. Освальд Шпенглер. Так он первый том своего «Заката Европы» аж в восемнадцатом году прошлого столетия опубликовал, если мне склероз, конечно, не изменяет.

– Я что-то о нем слышала, – кутается в легкое пальто моя девочка.

Наверху – довольно прохладно.

– Только слышала? – удивляюсь. – Странно. Он – один из величайших мыслителей той самой Европы, о которой мы только что разговаривали.

– Ну, – зябко поводит плечами, – он у нас в университете не считается актуальным, поэтому в основных курсах его не изучают; только на факультативных, а я на него не записывалась.

– Слушай, – гляжу на нее заинтересованно, – а Достоевского у вас изучают? Или, скажем, Бердяева?

Она поднимает на меня удивленные глаза.

– Достоевского изучают на славистике, а книгу Бердяева про коммунизм и большевизм – еще и на политологии, в основном курсе.

– Погоди, погоди, – удивляюсь. – Только «Истоки и смысл русского коммунизма»? Но это же самая примитивная его работа.

– Не знаю, – снова пожимает плечами. – О других нам не рассказывали. И хорошо, потому что он очень скучно пишет.

Я вздыхаю, отворачиваюсь, отщелкиваю окурок и долго смотрю, как он летит вниз вдоль крепостной стены.

Урны в замке, как и вообще во Франции, – отсутствуют начисто.

Французы боятся терактов.

И, чтобы их избежать, делают две вещи – убирают мусорные урны и лижут жопы арабам и прочим исламистам.

В результате на улицах их городов скапливается совершенно нереальное количество мусора: и обычного, и генетического.

Нормальная дурь, думаю.

– Что? Хочешь сказать, нас неправильно учат?

Я поворачиваюсь к ней лицом, облокачиваюсь на парапет.

Прохладный ветер приятно раздувает волосы на затылке.

– Вас очень правильно учат, моя принцесса, – кривлюсь. – Очень. Чтобы вы радовались жизни. Как овечки на лугу – бе-е-е, бе-е-е. Зачем забивать вам голову тем, что еще в начале прошлого века некий Освальд Шпенглер положил конец так называемой «прогрессистской исторической школе», убедительно доказав, что развитие любой цивилизации – конечно? И что это так же глупо отрицать, как смертность человека? Не предположил, заметь. Доказал. Почти математически. Но это вам ни к чему. Это нужно знать только профессиональным историкам. И то только потому, что профессионально заниматься исторической наукой, не изучая Шпенглера, просто невозможно. А вам достаточно верить в прогресс, гуманизм и неминуемое торжество либеральной, прости господи, демократии.

Она внимательно смотрит мне в глаза, поправляет взъерошенную ветерком легкую золотистую челку.

– Ты очень злой, Дан, – говорит наконец. – И тебя непросто любить. Очень непросто. Но я буду стараться, правда. Потому что мне больше никто не интересен.

– Я не злой, – прикуриваю, прикрыв огонек зажигалки полой легкой кожаной куртки. – Я не злой, Злата. Я русский. Есть такая порода, которую в русской литературе называют по традиции «достоевские мальчики». По имени писателя, величие которого признают и у вас. Но преподают только на факультетах славистики…