Марина Ахмедова - Дом слепых

Дом повиновался – прислал Пахрудину Чернуху. Как раз вовремя – у другой его руки приземлилась еще одна оса. Р-раз, два, три. Четыре – умри?

Одному богу известно, каких размеров могла предстать с высоты Чернуха. Ведь кроме бога, никто не забирался так высоко. Никто, кроме бога, не знал, была ли похожа Чернуха на жука.

Чернуха шумела. Жуки не лают. Нет, Чернуха не была жуком. Она сама была царицей – всех собак, сотворенных на этой земле, рожденных и еще родящихся. И даже если кто-то сейчас сидел на крыше, Чернуха его не боялась.

А для Пахрудина впервые в жизни настал момент, когда он пожалел о своей слепоте. Будь он зряч, пополз бы на брюхе к подъезду, сантиметр за сантиметром, ближе и ближе. Он полз бы так медленно, что его движения были бы незаметны с крыши. Он – жук, ничтожная слепая букашка. Сантиметр вправо, сантиметр влево, вперед, назад – кому на крыше какая разница? Движения Пахрудина не изменят ни хода звезд, ни исхода того, что началось в этом городе. Пахрудин – жук. А на крыше могло никого и не быть.

Чернуха лаяла голосами своих первых прирученных человеком предков, а их были тысячи. Она лаяла голосами всех рожденных собак и еще родящихся, и лай ее складывался из миллионов собачьих голосов. Мог оглушить и на крыше. Чернуха была дворняжкой – царицей двора, она охраняла двор. Пахрудин был слеп и не видел двух звезд в глазах Чернухи. С крыши они могли бы быть видны. Если, конечно, на крыше кто-то был. Пахрудин пополз. Осы перестали жалить землю.

Чернуха звала – встань, Пахрудин, лети на мой лай, Пахрудин. Пусть с крыши ты – жук. Жуки летают. Встань, Пахрудин, найди крохи храбрости в букашкином своем слепом ничтожестве. Зорко одно лишь сердце.

– И я встал, побежал на лай Чернухи, – продолжал Пахрудин, за рассказом все больше успокаиваясь, вытрясая из себя вместе со словами последние волны страха. – Она звала меня к подъезду. Я добежал до двери, рванулся вот так, – Пахрудин дернулся всем телом вперед, внезапностью порыва заставив слушателей на шаг отступить, – и покатился по лестнице вниз, вскочил на ноги, открыл дверь и побежал… Вот и все…

Молчание. Нужно молчать, чтобы услышать, не гнался ли кто за Пахрудином по пятам, не притаился ли он сейчас в другом отсеке, дожидаясь, пока Пахрудин закончит свой рассказ, чтобы открыть улей свинца. Раз-два-три. Сердца одиннадцати бились гулко – птицы-снегири грудкой о клетку. Притаился или нет? Нет или притаился?

Не слышно никого. Там нет никого. Но лучше еще немного помолчать, чтобы убедиться – Пахрудин привел с собой только страх.

– Чернуха меня спасла. Сегодня будешь есть мою лепешку, – закончил свой рассказ Пахрудин, обращаясь к собаке.

Чернуха приподняла зад с отвислыми пучками грязной шерсти. Вильнула.

– Без воды никаких лепешек не будет… – глухо отозвалась Валентина.

Первая волна страха сошла, нахлынула вторая – их ждет смерть от жажды. Еще день без воды, и они будут чмокать сухими губами, чтобы не захлебнуться от жажды. Оставалось одно – ждать дождя.

Люда ждала вместе с другими – принюхивалась к воздуху, вяло текущему из отверстия, но еще она думала, напряженно думала о человеке, притаившемся в доме напротив. С каждым днем вопросов становилось больше, но ответить ни на один из них она по-прежнему не могла. Кто он? Что делает здесь? Что связывает его с Чернухой?

Воздух не пах предчувствием дождя. Ветер не загонял в отверстие шалящих потоков. Значит, нет на небе туч, гроза ему не грозит. Окошко было слишком узким, не показывало неба, только нижние слои воздуха у самой земли – пыльные, пасмурные.

Расселись по своим кроватям. Старались не шуметь, не отвлекать друг друга от тяжелых дум и еще не переваренного страха. Люде захотелось в туалет. С появлением снайпера они ходили в ведро в углу третьего отсека и сразу выливали его в вентиляционное отверстие. Эти следы свежей жизнедеятельности валялись на земле у фундамента с той стороны. Запаха пока не было – сковывал холод. Но к весне, если они доживут до весны, запах появится.

Люда помяла в кармане лист из «Братьев Карамазовых». Первые листы романа прошлись по ней шершавым Брайлем. Оказавшись в подвале и пережив несколько подземных месяцев, она избавилась от угрызений совести и научилась хорошенько тереть листы, чтобы они стали мягкими, не скребли, не царапали, подтирали начисто. Перетертым, Достоевский оказался не таким уж шершавым.

Перетерпела кишечный спазм. После возвращения Пахрудина, Люда боялась покидать и эту часть подвала. Может быть, кто-то уже приоткрыл дверь, заложенную кирпичом, просочился внутрь, прошелся бесшумно по третьему отсеку и теперь ждет. Ждет начала следующей игры. На счет – р-раз.