Мордехай Рихлер - Версия Барни

(Один — ноль в мою пользу: кажется, я слышу сдавленный смешок.)

— Я не люблю это говорить, это я только для Би-би-си, эксклюзивно. Истина в том, что, как бы ни были мне неприятны политические взгляды Ивлина Во, я лучше брякнусь на диван с одним из его романов, чем стану смотреть, когда по ночному каналу ТВ в который раз крутят какой-нибудь из их сентиментальных, либерально-предсказуемых фильмов.

И тыры-пыры, тыры-пыры в том же духе. Потом прервался, чтобы поджечь первую за этот день сигару, затянулся, снял очки и, глядя прямо в камеру, говорю:

— Напоследок, чтобы нам всем было о чем подумать, прочту-ка я пару подходящих строчек из Уильяма Батлера Йейтса: «Их лучшее не убеждает вовсе, / Тогда как худшее полно разящей силы». Вот, боюсь, что в те дни оно так и было.

Готово, засандалил! Довольный продюсер поблагодарил меня за оригинальность мысли.

— Материальчик получился — супер! — сказал он.

Зазвонил телефон, я даже испугался — никто не знал, что вчера я поехал на дачу. Это, конечно, была Кейт.

— Откуда ты узнала, что я здесь? — спросил я.

— Интуиция. Наитие. Слушай, мы ведь в среду вечером разговаривали! Что тебе стоило сказать, что уезжаешь? Звоню Соланж — та тоже понятия не имеет, куда ты делся. Вашему консьержу…

— Кейт, прости, пожалуйста.

— …пришлось впустить ее в квартиру! Я так беспокоилась — с ума чуть не сошла.

— Да, надо было позвонить. Каюсь.

— Не стоило бы тебе сейчас там по лесам слоняться. Ни к чему, да и не на пользу.

— Это уж, дорогая, позволь мне самому судить.

— И вообще. В Монреале тебе делать больше нечего. Майкл в Лондоне. Савл в Нью-Йорке. Ты же не король Лир, которого все дети выгнали. Можешь хоть завтра к нам переехать. Я позабочусь о тебе.

— Боюсь, что я чересчур закоснел в своих привычках, чтобы перед кем-то отчитываться. Даже перед тобой, Кейт. Кроме того, у меня пока что друзья здесь. Но я обещаю приехать навестить тебя. Скоро. Может, на следующий уик-энд.

Н-да, только придется тогда сидеть и слушать бесконечные разглагольствования Гевина о необходимости реформы налогообложения. Потом вникать в сюжет последнего кинофильма, который он посмотрел. Подчиняясь приказу Кейт, он сводит меня на стадион «Мэйпл лиф гарденс» и будет с наигранным энтузиазмом смотреть хоккей.

— Между прочим, ты знаешь, что я тут нашел в старом ящике? Твою тетрадку с сочинениями за пятый класс.

— Продай дачу, папа.

— Нет, Кейт. Пока не могу.

Не могу, потому что мне необходимо время от времени удаляться в свой домик у озера, на место вменяемого мне преступления, чтобы побродить со стаканом в руке по пустым комнатам, где звучал когда-то смех Мириам и радостные вопли детей. Я тут листаю древние альбомы с фотографиями и, как старый дурак, хлюпаю носом. Вот мы с Мириам на старинном мосту «Понте Веккьо» во Флоренции. А вот на террасе кафе «Золотая голубка», где я рассказывал ей про тот раз, когда сидел там с Букой и Хайми Минцбаумом. Вот Мириам сидит на нашей кровати, тихая и безмятежная, и кормит грудничка Савла. Я играю ей на пианино ее любимого Моцарта. А теперь сижу, слезы катятся у меня по щекам, а я нянчу, прижимаю к груди ее старые садовые галоши. Или нюхаю ее ночную рубашку, которую спрятал, когда Мириам собирала вещи. Представляю себе, что вот так меня и найдут когда-нибудь. Брошенного мужа. Умершего от тоски. С ее ночнушкой, прижатой к шнобелю.

— Что это там старый аид в кулаке зажал? — спросит профессор Блэр Хоппер, бывший Гауптман. — У него там что — номер счета в швейцарском банке на старой тряпке записан?

— Мой бедный, любимый, прости меня, — заплачет Мириам и, упав на колени, прижмется щекой к моей холодной руке. — Ты был прав. Он поц, чмо и шлепер!

Тут я восстаю из мертвых, как эта — как ее звали-то? — этакая была завлекушечка [Глен Клоуз. — Прим. Майкла Панофски. ], якобы утопленная в ванне в том фильме с сыном Кирка Дугласа, таким же уродом, как и его папаша, только у меня в руке не будет ножа. А, вот: «Рядовое влечение». [Фильм называется «Роковое влечение», там действительно играет Майкл Дуглас. Снят студией «Парамаунт» в 1987 году. Только в Северной Америке его кассовые сборы составили 156 645 693 доллара. — Прим. Майкла Панофски .] Я поднимаюсь и дрожащим голосом говорю: «Я прощаю тебя, дорогая!»

Нельзя сбиваться на жалость к себе. По многим причинам. Хотя, конечно, соблазнительно. Однако частенько в такие моменты мои грезы вдруг пронзает голос Второй Мадам Панофски, которая тоже ведь со мной здесь жила: