Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе

Своими цветами эти башни были обязаны проектировавшему их английскому архитектору по имени Джеймс Харрингтон. Про него известно довольно много. Харрингтон был хорошим архитектором, чрезвычайно глубоко знавшим свое дело, хотя и негениальным. Понимание того, что великих произведений архитектуры он уже не создаст, заняло у Харрингтона довольно много времени, но не было для него чрезмерно тяжелым. Несмотря на то, что, становясь архитектором, он мечтал строить великие соборы, постепенно Харрингтон переквалифицировался на строительство фортификационных сооружений — работу не только более востребованную, но и не требовавшую постоянного напряжения вдохновения. Как и почти все представители его нации, он делал свое дело чрезвычайно хорошо и ответственно, хотя иногда и чрезмерно вникал в детали. Став достаточно известным в своей области, Харрингтон женился на хорошей английской девушке. Почти все его знакомые одобрили его выбор. Нельзя сказать, что он ее любил, но нельзя сказать, что и ненавидел; к тому же она была хорошей матерью их детям. Временами она его немного раздражала, временами смешила, но в целом их отношения были вполне хорошими и, так сказать, рабочими. Изначально оттоманская администрация наняла Харрингтона проектировать новые защитные сооружения в Западном Причерноморье. Эти сооружения должны были быть построены согласно последнему слову военной науки того времени, что, учитывая обостряющиеся отношения Порты и России, было делом крайне важным.

Его работой остались довольны и неожиданно предложили ему — перед самым возвращением в Англию — спроектировать две защитные артиллерийские башни в Хайфской гавани. Работа была достаточно простой и не должна была занять много времени; кроме того, помимо финансовой составляющей, Харрингтона привлекла возможность побывать в Святой земле. Для него, как человека англиканских убеждений, это было чрезвычайно важно, так что он согласился. Харрингтон осмотрел старую хайфскую крепость и окружающую местность, выяснил особенности фарватера и тех орудий, которые планировалось установить на башнях, узнал, какие строительные материалы будут в его распоряжении, выбрал места для строительства, при которых огонь с башен будет дополнять друг друга, а не служить помехой — и начал обдумывать их фактическое устройство. За время проектирования башен он даже успел совершить короткую, хотя и не самую безопасную поездку в Иерусалим; город восхитил его своей глубинной духовной силой, но ужаснул грязью и варварством. Неожиданным образом, в Иерусалиме Харрингтон разговорился с одним раввином — из числа тех евреев, которые за двести лет до этого были изгнаны из Испании и все еще говорили на староиспанском. Объясниться с ним было непросто, но в конечном счете они нашли общий язык. «Вы, люди Запада, — сказал раввин, — приезжаете сюда из любопытства». — «Нет, — ответил ему Харрингтон, — мы приезжаем сюда, потому что верим, что здесь проходит дорога между добром и злом, между спасением и гибелью». — «Вы, люди Запада, — ответил раввин, — думаете, что добро и зло существуют сами по себе; но как же так может быть?»

Вернувшись в Хайфу, Харрингтон много думал об услышанном. Как для всякого христианина с некоторой симпатией к протестантским идеям, для него не было вопроса важнее, чем проблема добра и зла. Он знал — чувствовал не только душой, но и кожей, — сколь реальными являются добро и зло и сколь многое в человеческой жизни требует не слезливого католического покаяния, лишь ведущего к новым грехам и к новому злу, но бескомпромиссной оценки в терминах моральной честности и религиозного абсолюта. Этический самообман ради внутреннего спокойствия и социального комфорта казался ему презренным — возможно, в каком-то смысле и приемлемым в хаосе разлагающейся Азии, но бесконечно недостойным людей Запада. Более того, проехав по землям Средиземноморья — с их этическим и культурным вырождением и их смуглыми, искаженными пороками лицами, — он, как никогда, остро ощущал, как узка дорога к спасению и как широки и разнообразны пути гибели. Насилие, пороки и страсть к наживе уже казались ему вездесущими, а благородство, бескорыстие и честность — чем-то таким, что было оставлено в глубоком детстве в далекой Англии. К некоторому своему изумлению, он даже начал скучать по жене. И все же когда он думал о том, как именно ему следовало ответить иерусалимскому раввину — каким образом он должен был объяснить бесконечную реальность добра и зла, не сводящуюся к исполнению тех или иных указаний или предписаний, — он не был способен прийти ни к какому убедительному выводу.