Али Смит - Как

Пейзаж темнеет. Холмы на севере, холмы на юге, не помню их названий. Горы, проступающие на фоне неба, белые, как привидения, от последних редких снегов, и вновь опускается ночь над промозглым Друмохтером, над этими угрюмыми бездревесными воротами к Северному нагорью. Она опускается над Кернгормскими горами, над лесами JIox-ан-Эйлейна, над туристскими шале в Авиморе, над головой немецкого солдата, изваянной ветром в скалах над дорогой близ Томатина. Ночь на Лох-Линне, на Лох-Лохи, ночь над всеми местами, названия которых я не могу припомнить или никогда не знала, и над теми, названия которых я знаю и помню. Замок Эркерт, долины Глен - Эркерт, Глен-Мористон, Форт-Огастес, Форт-Уильям, Фортроз, Черный остров, Мур-оф-Орд, север. Мутнеет шоссе с разделительной полосой, где машины, едущие на север и на юг, отбрасывают тонкие лучики света, и более темные туристские дороги, старая дорога Дженерал-Уэйд; молчаливые имена кланов, вырезанные на скалах в Каллодене, скрытые тьмой; тьма на оленевых лесах, на форелевых реках, на скалах и соснах, и дымчатый замерзший кварц, погребенный глубоко в недрах гор. Ветер, земля и вода, и исцарапанные бурями хребты, взметнувшиеся в небеса, длинный Лайриг-Гру, заполняющийся тьмой, которой никто не видит; дождь без единого свидетеля падает на холмы и реки, овцы трутся о заборы, путаясь ногами в волокнистом вереске; ночь. Теперь уже не провести черты между горами и небом. Сгущается мрак на тихом Лох - Нессе, над Фойерсом, где водопад, и Доресом, где симпатичный паб и галечный пляж, над Абриаханом и дорогой, идущей к западу, над шлюзами и запрудами, и выше, над хребтом канала, над городом и всеми его домами. И над этим домом, над этим окном, прямо надо мной.

Глен-Эркерт, Глен-Мористон, Глен-Ливет, Глен - Моранги, Глен-Кэмпбелл, Глен-да-Джексон, Неужели-Не-Вернешься-Никогда-Аглен. Это моя последняя запись. Запись, заметка, пометка. В этом суть дневников — ты замечаешь нечто, помечаешь это нечто на карте пейзажа. Как будто то, чем ты занимаешься каждый божий день, день за днем, имеет значение; глядите-ка, я — претендент. Вот чем я занималась. Вот как я думала. Вот что я буду делать завтра, и послезавтра, и на будущей неделе, и в течение следующего месяца.

Я не Анна Франк; я из тех, кому повезло куда больше. Мне, слава Богу, не приходится иметь дела с историей, и мир не нуждается в подробностях «жизни и эпохи», которые я могла бы предоставить. Нет, в моем случае это лишь мастурбация. Медленное, долгое, кружащее на одном месте, полное самомнения писание - мастурбация.

Впрочем, это никогда и не было дневником. Дурацкая затея. И в то же время это дневник — хоть и дурацкий. Я налегаю на исписанные мной страницы и пытаюсь угадать — что же я упустила, что это, что ускользнуло от меня, чего я не знаю и никогда не узнаю? Вещи, о которых мы легкомысленно забываем или которых вовсе не замечаем; личности, которые исчезают, а никто даже не думает заявить об этом в полицию, никто не требует расследования. Зато есть одержимость чем-то или кем-то; падение, нечто вроде подростковой роскоши, самоистязание, не дающее тебе увидеть настоящих мучений. Я долго барахталась во всем этом, заглатывала это, валялась в этом мускусе и в своем собственном — и до сих пор ничего не поняла. Что ж, хорошо. Было бы жаль, если бы все это пропало для меня бесследно. Иначе чем бы я занималась по ночам?

Значит, скоро я захлопну эту тетрадь. До свиданья. Может быть, я засуну ее в коробку с другими дневниками. Это было бы хорошо; они бы принялись плодиться, и появился бы на свет какой-нибудь гибрид — такое прыгучее гортанное существо, которое держится страшно вежливо, скитается по разным странам света и безнадежно ищет, куда бы ему приткнуться, об кого бы потереться, кто бы выслушал его. Или нет, пожалуй, лучше сжечь ее. Записки одной мимолетной недели, проведенной дома, в горной Шотландии, когда мне было двадцать шесть лет от роду и ничего особенного не происходило.

Теперь, когда сгущается тьма, я изо всех сил всматриваюсь в окрестности из окна дома, где живу, и ярче всего — та картинка, что хранится у меня в голове. Трудно разглядеть то, что действительно есть, за царапинами, оставленными на сетчатке всем тем, что ты видела раньше, и за кропотливой гравировкой со всем тем, что врезалось в поверхность твоего мозга. Очевидно, и новые клетки тела будут спустя годы после укуса помнить и воспроизводить отпечатки зубов, впившихся в тебя много лет назад. Тела хранят все давние шрамы, в них, как в удобное кресло, плюхается твоя память и переключает телевизор с того канала, который ты смотрела, на программу, угодную ей, а тела все сидят, выдыхая запахи давних ужинов, рубленого мяса и картошки, поры твоего детства, м-м, помнишь?