Марк Хэддон - Крушение пирса

Женщина, видимо, сидела возле него уже давно, но, казалось, не испытывала никакого дискомфорта. Она молчала, и Гевин тоже молчал, опасаясь, что хрупкий мыльный пузырь покоя и благополучия лопнет и он вновь окажется на берегу реки. Женщина еще немного помолчала, потом взглянула на него и сказала: «Ты бы встал и хоть что-нибудь съел». И лишь тогда Гевин понял, что ноющая боль в животе — это терзающий его голод. Женщина решительно направилась к двери и, повернувшись к нему, прибавила: «Дорогу наверняка и сам найдешь», — а потом вышла, но дверь оставила открытой.

И за этой дверью Гевин увидел лес, яркий свет, белую краску на стене и часть еще одного, тоже очень большого окна, за которым также виднелись деревья. А еще он почувствовал запах древесного дыма, как от открытого огня. Ему казалось, что если он покинет эту комнату, то ему придется иметь дело с такими вещами, на которые у него попросту нет сил. Однако обидеть хозяев, кем бы они ни оказались, он боялся. Потому Гевин все же встал и направился к двери, но почти сразу был вынужден остановиться и минутку помедлить, ухватившись за дверной косяк, чтобы перевести дыхание и утишить бешено бьющееся сердце.

Его комната оказалась одной из семи на втором этаже дома, и все они выходили на веранду, которая с трех сторон опоясывала аккуратный залитый светом внутренний дворик. Гевин наклонился над перилами и увидел, что прямо под ним — центральная часть дома, видимо гостиная, с тремя низкими диванами и камином, в котором еще горели поленья. А напротив него была высоченная, в два этажа, стеклянная стена, как бы разделенная на большие квадраты, и открывавшийся за ней вид на продолговатую лужайку и небольшое озеро, окруженное деревьями, выглядел как кадр из видеофильма. Такого красивого дома Гевину, пожалуй, никогда не доводилось видеть; о таком доме он мечтал в юности, когда жил с родителями, чей дом в Рукери был во всех отношениях полной противоположностью этому. В родительском доме были низкие потолки, толстые стены и множество темных углов, и там буквально каждая поверхность была чем-нибудь «украшена», а из каждой щели торчала какая-нибудь «старинная» вещь.

Гевин очень медленно спустился по пологой лестнице с деревянными ступенями, с удовольствием ступая босыми ногами по их теплой поверхности. Из атриума, как ему теперь стало ясно, можно было пройти прямо в просторную кухню-столовую — одна часть побольше, вторая поменьше, но обе залиты светом. Та женщина стояла у плиты и ложкой накладывала овсяную кашу из маленькой черной кастрюльки в фаянсовую мисочку.

— Садись. — Снова та же фамильярность и то же расслабляющее ощущение, что она уже не раз кормила его на этой кухне, что это некий ритуал, который они не впервые отправляют вместе, ведь раньше Гевин и представить не мог, что согласится есть овсянку, а сейчас, стоило женщине поставить перед ним миску, он понял, что именно овсянки ему больше всего и хочется. Усевшись за стол, он принялся за еду, а она спросила: — Кофе?

Гевин молча кивнул. Говорить ему не хотелось. Ему казалось, что он участвует в игре, правил которой не понимает, но чувствовал, что ставки в ней могут быть очень и очень высоки.

Засвистел закипевший чайник, и женщина, выключив плиту, налила кипяток в кофейник. Над головой у нее поднялся столб пара, когда она опустила фильтр с кофе в стеклянный кувшин и поставила кувшин на стол. Прежде чем тоже сесть за стол напротив Гевина, она бережно и аккуратно двумя пальцами приподняла рукав его пижамы и осмотрела сыпь у него на запястье. Затем с удовлетворением кивнула как бы самой себе, вытащила из кармана маленький бело-голубой тюбик геля перметрин и подала ему.

— Я уже смазала твои руки, но тебе, пожалуй, еще пару раз придется этим воспользоваться.

— Спасибо. — Голос его звучал так хрипло, что ему пришлось откашляться и повторить: — Спасибо большое.

— Ешь.

Овсянка оказалась действительно вкусной, в ней было куда больше молока, чем воды. Кофе тоже был отличный. Гевин медленно насыщался, разглядывая почти абстрактный пейзаж на стене справа от него. Пожалуй, пейзаж был создан в сороковые или пятидесятые годы прошлого века и представлял собой этакое лоскутное одеяло из зеленых, синих и серых плоскостей, а грубые черные линии на переднем плане вполне могли быть деревьями или людьми. Гевин был убежден, что раньше где-то видел эту картину (как и эту женщину, впрочем), но никак не мог вспомнить, где именно. Женщина взяла книгу и углубилась в чтение. Название на обложке Гевин не разглядел, а текст, похоже, был на иностранном языке, но с помощью одного здорового глаза ему не удалось толком разобрать, на каком именно.