Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

— Да пошел ты! Вот свинья. Это надо же так настроение испортить. Только ты один и можешь так испортить настроение. Самый умный, да? Хочешь сказать: я — тупая, безмозглая овца?

— Ну, не говори глупостей.

— Не говори глупостей? Я же дура, я должна говорить глупости. Ну, конечно, все эти вещи не для меня, я ведь даже вилку с ножом правильно держать не умею. Не то что часы. Эти вещи только для избранных. Для таких, как ты. Для воспитанных, для хорошо образованных. Это ты такой умный, воспитанный, стильный, безупречный. У тебя — манеры. А я по сравнению с тобой деревенщина, быдло и в помойке себя нашла. А на самом деле чем ты меня лучше? Тем, что мамочка с трех лет тебя водила в Третьяковскую галерею? В ваш Большой театр гребаный? Конечно, у тебя ведь не было отца-алкоголика, твоя мать не пахала, как лошадь, на трех работах, не вертелась, как белка в колесе. Ты получал хорошее образование, тебя учили играть на скрипочке. Ты жил в своем уютном интеллигентском мирке, а я торговала бананами на рынке. Да, представь себе, я была торгашкой. И пока кое-кто прохлаждался, нам с матерью и братом приходилось выживать. Я даже в школу не могла ходить, потому что нам нужны были деньги. Моя жизнь состояла из ящиков и бананов. До сих пор не могу их видеть. Они снятся мне по ночам в кошмарах. Мне снится, что я возвращаюсь в ту нашу квартиру, забитую ящиками с эквадорскими бананами. И еще этот душный, сладковатый запах гнили. Каждый день в шесть утра мы с матерью вставали и ехали на базу за товаром. И зимой приходилось надевать по две пары шерстяных рейтуз, чтобы не замерзнуть. А потом мы приходили на рынок, и я стояла, стояла, стояла. Переставала чувствовать себя. Все смотрела в одну точку и в какой-то момент переставала верить в то, что я действительно существую. Этот грязный снег, эти люди, их ноги, бесконечные тысячи ног — в валенках, в различных сапогах. Я не видела лиц — одни только ноги. Заставляла себя думать хоть о чем-то. Интересно было думать и гадать, сколько стоит та или иная пара обуви. И еще толстомордые, противные тетки, в глазах у которых одна-единственная мысль — о том, как сэкономить свою несчастную трудовую копейку. Приходилось все время спорить, кричать. «Дайте мне пожелтее да поспелее», «Что вы гниль-то мне суете?» — и так без конца. И, конечно, все думают, что ты их обвесила. У меня была гирька дырявая, да. А как же ты хотел: не обманешь — не проживешь. А потом они, тетки, что делали — покупали бананы и уходили их взвешивать на контрольные весы. А потом возвращались, и я лаялась с ними до хрипоты. Мне всего тринадцать лет тогда было, представь себе. А потом четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Я всю эту жизнь ненавидела — всех этих людей, у которых в глазах обреченность с рождения, всех этих прыщавых, лопоухих уродов, которые уходили в армию, а потом возвращались, женились, спивались или вкалывали всю жизнь на заводе. А больше всего я знаешь что ненавидела? Капроновые старые чулки, в которых хранился лук в туалете, на балконе. Зацепишь их ногтем, и они расходятся, появляются дырки. Понимаешь, вся жизнь была как эти самые чулки с репчатым луком. Трескучая, вонючая, пыльная. Невозможно было представить, что кто-то в этом мире занимается сексом. Ну, так, как показывали в кино. Красиво, с музыкой, со свечами. Просто спаривались и рожали ублюдочных, больных детей. Кто еще может получиться у родителей-алкоголиков и тупых дегенератов? У меня вот брат родился слабоумным — мычит и постоянно роняет слюни. За него все нужно было делать — и кормить его, и мыть, и убирать. Да нет, все нормально, он же наш, мы его не бросили.

Мать всю жизнь проработала при заводе медсестрой, а до этого — на гемодиализе. При совке ей платили 120 рублей, а потом — три с половиной тысячи. Ну, что можно купить себе на такие деньги? А особенно когда у тебя два ребенка на шее. Вот ей и приходилось мыть полы в нашей школе, да еще и подрабатывать уборщицей в заводоуправлении. А ей не было тогда еще и сорока. А в школе все, конечно, издевались надо мной из-за того, что мать уборщицей работает. Все же это видели. Понимаешь, им, чтобы человека унизить, многого не надо было. Иногда мне казалось, что весь смысл их жизни заключается в том, чтобы постоянно кого-то унижать. Это называется — самоутверждаться за счет другого. Понимаешь, есть такие люди: сами могут оставаться дерьмом, ни к чему не стремиться, ничего не добиваться; им достаточно только найти кого-то, кто будет еще слабее, ничтожнее их. Помню, мама один раз собиралась в школу, в тех своих шерстяных штанах, которые всегда надевала специально, в мерзких теткиных штанах, и я не выдержала, вцепилась в нее мертвой хваткой… «Не ходи, — говорю ей, — не ходи туда больше никогда». А она сказала, что на что-то нужно жить, расцепила мои руки и убежала.