Павел Федоров - Агафон с большой Волги

– Какие, например? – спросил Агафон.

– Скажем, такие, как беспечность, свинское отношение к людям.

– Там не совсем так сказано, – возразил Агафон.

– Жестокий подтекст. Он чувствуется в каждой строке, а это, я думаю, несправедливо. Иван Михайлович хорошо относится к людям, но не все от него зависит. Я тебе говорил, что инициатива с прирезкой удобных пахотных земель исходила лично от него.

– Но я же пишу, что добивались, но все-таки не добились, Ян Альфредович.

– Да, это, конечно, так. Не очень настойчиво действовали. Все упиралось в бюрократизм и неповоротливость Министерства совхозов. Там же читают и анализируют все наши балансы. И многие годы нашу совхозную пашню подтачивают тысячи кротов-формалистов, разъедают атаками на травополье, ослабляют хозяйство негодным подбором кадров и, безусловно, отсутствием материальной заинтересованности. А эти вещи решают все. Если бы мы не подняли и не освоили миллионы гектаров целинных земель, нам было бы еще хуже. Туда брошены колоссальные средства. Это, Гоша, тоже нужно учитывать. Там создана и будет создаваться могучая продовольственная база. А самое главное – и там вырастает, крепнет рабочий класс новой, коммунистической формации.

– Я понимаю это, – тихо и задумчиво проговорил Агафон, с благодарностью посматривая на этого седого, усталого и мудрого человека. И вдруг смущенно спросил: – А Иван Михайлович очень обижен? – И тут же, поняв нелепость своего вопроса, взъерошил и без того спутанные волосы.

Взявшись за ручки кресла, Ян Альфредович рассмеялся. Успокоившись, проговорил:

– Я видел на своем веку много осколков. Они, понимаешь, летят и попадают без разбора. Раз угодил под такой взрыв и не успел уберечься, получай сполна. Так вот и Иван Михайлович и я тоже свое должны получить… Ты ступай к нему. Он мне звонил и просил вызвать тебя. Иди!

– Пойду, – согласился Агафон и не сдержал глубокого вздоха.

На улице нудно моросил дождь. Мокрые капли падали на шею и неприятно холодили. Агафон поднял воротник плаща. В этом слякотном ненастье Дрожжевка притихла и как-то насторожилась. На улицах ни души. С кудрявых, густолистых ветел веселой капелью стекала и пузырилась в лужицах небесная водица. На скользкой тропинке, ведущей к директорскому дому, Агафон чуть не столкнулся лоб в лоб с Варварой. Укрывшись капюшоном желтой целлофановой накидки, неся туфли в руке, шлепая босыми ногами по лужам, она бежала к своей калитке. Узнав бывшего жильца, сверкнула расширенными глазами, испуганно посторонилась. Не останавливаясь, Агафон прошел мимо. Ухватившись за край изгороди, сжимая в руках туфли, Варвара долго, удивленно смотрела ему вслед, словно увидела его первый раз в жизни. Но он не оглянулся.

Во дворе дома Агафону неожиданно повстречался Мартьян. Покуривая, он сходил с директорского крыльца. Поздоровались горячо, дружески.

– Держись, студент! Я тоже рассчитался с некоторыми по всем статьям, – сказал Мартьян.

– Да? С кем же?

– А-а! – Голубенков швырнул в лужицу окурок и махнул рукой. – Ты правильный оказался парень! Так им и надо, деятелям. Ладно, ступай. Я к тебе ночевать приду. Не возражаешь?

– О чем разговор! – обрадовался Агафон.

– На завтра назначен партийный актив. Будет прорабатываться твоя статья. Думаю, что тебя попытаются склонять по всем падежам, но в конечном счете у них ничего не выйдет. Будь здоров, и выше голову! Печать, да еще центральная, – это, братец мой, сила!

Прихрамывая, Мартьян спустился с крыльца и направился к калитке.

Обрадованный поддержкой товарища, Агафон решительно и быстро поднялся по ступенькам крыльца, вошел в дом.

Со стаканом крепчайшего чая в руке Молодцов встретил его в столовой. Пересиливая себя, как показалось Агафону, директор плотно сощурил и без того узкие щелочки монгольских глаз, смотрел на него грозно и непримиримо. Отхлебнув из стакана, гулко кашлянул, кивая на стул, сказал небрежно и сухо:

– Садись.

Агафон не сел, а попросил разрешения снять мокрый плащ.

– Снимай и повесь на веранде, там гвоздик есть, – помешивая в стакане ложечкой, с прежней в голосе отчужденностью проговорил Молодцов.

Агафон разделся и вернулся в комнату. С ощущением скованности и неловкости присел грузно на скрипучий стул и стал смотреть на свои грязные резиновые сапоги, которые он старательно оттирал мокрой травой, но до конца так и не вытер.

Иван Михайлович поднялся, сходил на кухню, возвратившись, поставил перед Агафоном стакан чаю, не проронив при этом ни единого слова.