Валид Арфуш: Sex. Убийство. Миллион

— Мама, мне кажется, он сейчас будет на меня писать!

Резкий и достаточно сильный рывок отвернул меня в противоположную сторону от брата Давида, и я спокойно, не особо смущаясь, совершил свое «мокрое дело». Чего тут смущаться? Вполне природное явление. Единственная моя проблема была в том, что я хотел писать очень часто и всегда в не подходящий момент. Но я никогда особо не горевал по такому пустяку, ведь это было моим единственным недостатком.

Кстати, меня зовут Саймон. Я родился на берегу моря в небольшом солнечном городке Испании. Наш город — особенный, и не только потому, что в нем жил мальчик, который часто писал, просто все его жители отличались от других тем, что не любили работать. Причем коллективно. Не было ни одного человека, который бы захотел направить всех на праведный путь. Все были довольны поголовным лентяйством и наслаждались результатом собственной лени каждый день с двух часов дня до шести вечера.

После двух все лавочки, магазины, парикмахерские, кафешки и прочие заведения без лишней скромности закрывались и открывались лишь в десять утра следующего дня. Исключением были, конечно же, кафе, это было бы жестоко. В шесть часов вечера город снова оживал, но, конечно, никак не для того, чтобы вернуться к работе. Оживал, чтобы поговорить. О том, что случилось между десятью и шестью вечера сего дня.

— Мне кажется, Саймон много времени уделяет окну напротив!

Это был звучный голос нашей соседки Магдалены. Эту тучную тетку с большой прической и больным воображением все звали «радио нашей улицы», она знала все и про всех, порою даже то, что сам человек о себе не знал. О своей семье она никогда не сплетничала, потому как не было особой надобности. Какая погода в доме у Магдалены, знала вся улица. Толстушка всегда громко разговаривала, и жители в радиусе пяти домов были хорошо осведомлены ее проблемами. К примеру, каждое утро, ровно с 9.30 до 10.00 Магдалена очень сильно ругалась со своим мужем. Так как ее суженый был достаточно тощим и хилым мужчиной, его препирания были не слышны. Удавалось разобрать лишь голос соседки, но кроме фраз, мол, «уйду навсегда» и «нет, лучше тебя выгоню», разобрать ничего не удавалось. Это было, пожалуй, самой большой тайной нашего городка. Ведь сама Магдалена про утренние перепалки никогда ничего никому не рассказывала.

— Он очень много времени проводит, глядя в окно Натали! Это подозрительно! — продолжала вещать соседка моей маме Маргарите.

Наши дома находились очень близко друг от друга, и все соседи могли переговариваться, просто выйдя на балкон. Я же выходил на балкон только для того, дабы смотреть в окна дома, где жила Натали. Не то чтобы она мне нравилась… Просто у нас с Натали была небольшая тайна: я делаю вид, что она мне нравится, чтобы никто не заметил, что самой Натали нравится совсем неприглядный мальчик из бедного соседнего двора.

— Маргарита, пойми, — продолжала кричать неуемная соседка, — кто знает, к чему могут привести увлечения вашего мальчика! Может случиться горе, такое же, как и в моей семье! — На этой фразе практически пол-улицы прервали разговор и затаили дыхание, как вы помните, Магдалена никогда не говорила о своих проблемах. — Моя собака беременна! Не от любимого пса, а от дворняжки!!! Я все поняла по ее глазам…

Только Магдалена могла сравнить дружбу людей с неожиданным «залетом» своей сучки.

Естественно, мы слушали это со смехом. Когда я буду говорить «мы» — это будет означать я и мой брат Давид. Мы всегда были дополнением друг друга. С первых дней моего рождения я находился в одной комнате с братом. Если смотреть фотографии детства, то на всех снимках мы запечатлены вдвоем.

Правда, самих фотографий от силы штук десять, мы что-то неактивно снимались в то время. И наверное, это было связано с одним случаем. Стоял очень жаркий день, солнце как всегда палило так сильно, что могло зажечь листок бумаги, если его оставить вне тени.

К концу дня мы пошли фотографироваться на берег моря. До сих пор сохранилась фотокарточка, на которой запечатлено море, яркое солнце, я прыгаю, а Давид меня пытается словить. Тут папа решил сам сфотографироваться с Давидом, дал мне в руки фотоаппарат, и… я его уронил. Это был последний наш семейный снимок. Быть может, потому, что с этим фотоаппаратом в нашей семье разбилось что-то еще.